«Каждая великая революция ставит перед учёными кардинальные исторические вопросы. Самый главный, сложный и важный вопрос, поставленный большевистской революцией и её последствиями, касается связи между большевизмом и сталинизмом» (С. Коэн) [1].
Советская историография 30—80-х годов, испытывавшая более, чем какая-либо другая общественная наука, удушающий административный нажим, давала однозначный ответ на этот вопрос. Избегая самого термина «сталинизм», она изображала всё послеоктябрьское развитие советского общества как воплощение в жизнь исходных принципов марксизма-ленинизма. Любые суждения о возможности других вариантов этого развития были на протяжении многих десятилетий запретными и клеймились как выражение антикоммунизма и антисоветизма. На этом пути было нагромождено столько мифов и фальсификаций, что ни одно обобщающее исследование послеоктябрьского периода, появившееся в СССР с конца 20-х годов, нельзя назвать подлинно научным.
Переосмысление в последние годы всей советской истории поставило перед исследователями коренной вопрос: почему на исторической почве, созданной Октябрьской революцией, возникло такое чудовищное явление, как сталинизм, опорочивший в глазах миллионов людей во всём мире идею социализма?
На этот вопрос, по-видимому, возможны только два ответа. Первый сводится к тому, что движение от социалистической революции к террористической диктатуре Сталина было исторически закономерным и неизбежным, что внутри большевизма не существовало никаких политических альтернатив этому движению. В таком случае все промежуточные этапы между Октябрем 1917 года и утверждением сталинского режима должны рассматриваться как несущественные зигзаги на пути, фатально предначертанном Октябрьской революцией, а внутрипартийная борьба 20-х годов — как исторический эпизод, любой исход которого привёл бы к результату, аналогичному сталинизму.
Другой ответ исходит из того, что сталинизм не был неизбежным логическим результатом Октябрьской революции, что его победа была в известном смысле исторически случайной, что внутри большевизма существовало сильное течение, выдвигавшее реальную альтернативу сталинизму, а борьба с этим течением выступала главной функцией сталинского террора.
Для научного обоснования любого из данных тезисов требуется прежде всего опора на возможно более полную совокупность исторических фактов. «В любой науке неправильные представления… являются в конце концов неправильными представлениями о правильных фактах. Факты остаются, даже если имеющиеся о них представления оказываются ложными» (Ф. Энгельс) [2].
В истории, чаще чем в любой другой науке, неправильные представления о действительных фактах являлись не столько результатом искреннего заблуждения, сколько сознательным или бессознательным обслуживанием политических задач. Но можно без преувеличения сказать, что до XX века никогда не формировалось такого множества исторических фальсификаций, основанных на тенденциозном выпячивании и истолковании одних исторических фактов и замалчивании других. Никогда ещё исторические фальсификации не служили в такой степени идеологическим орудием обмана народов ради проведения реакционной политики. Никогда ранее не создавалось столько идеологических амальгам, основанных на произвольном отождествлении разнородных исторических явлений, разделенных в пространстве и во времени.
Применительно к политической жизни понятие «амальгама» (в прямом значении — сплав разнородных металлов) впервые стало употребляться в эпоху Великой французской революции. После контрреволюционного переворота 27/28 июля 1794 года (9 термидора II года по республиканскому календарю) этим понятием стали обозначать практиковавшиеся термидорианцами приёмы фабрикации всевозможных «заговоров»: на скамью подсудимых сажали рядом монархистов, революционных якобинцев, уголовников и т. д. Это делалось для того, чтобы перемешать виновных и невиновных и в конечном счете обмануть народ, нагнетая антиякобинскую истерию.
Уже в конце 20-х годов левая оппозиция доказывала, что Сталин и его приспешники взяли на вооружение метод амальгамы для обвинения оппозиционеров в сотрудничестве с антисоветскими силами. В 30-е годы Троцкий говорил о сталинских амальгамах в более широком смысле — как о провокационном отождествлении большевиков — противников сталинизма — с контрреволюционными заговорщиками, террористами, диверсантами, шпионами иностранных разведок. Этот метод служил главным орудием обмана советского народа и прогрессивной зарубежной общественности с целью обеспечить их доверие к самым страшным репрессивным акциям против «врагов народа». В дальнейшем точно так же амальгамировались глубоко разнородные силы: власовцы, полицаи — и не запятнавшие себя сотрудничеством с гитлеровцами военнопленные, прошедшие через ад фашистских концлагерей; участники крестьянских восстаний конца 20-х — начала 30-х годов — и «раскулаченные» в порядке очередной разнарядки середняки; бывшие хозяева царской России, ненавидевшие Октябрьскую революцию, которая отняла их привилегии,— и коммунисты, отважившиеся на критические суждения о сталинском руководстве; участники белогвардейских заговоров — и обыватели, пострадавшие за неосторожное слово; организаторы и члены националистических бандформирований — и подвергнутые безжалостной депортации целые народы.
