Помню холодный ноябрьский день 1941 года…
Вечером радио приносит тяжелую весть: по приказу Верховного командования, нашими войсками оставлен Ростов-на-Дону.
Всю ночь дует пронзительный осенний ветер. Идет колючий снег. Ветер бросает его пригоршнями в окно, он стучит назойливо, упрямо, и этот стук отчетливо слышен даже сквозь двойные рамы и тяжелые гардины.
Рано утром я выхожу на работу. Иду по улицам Краснодара. Низко несутся серые рваные тучи. Под ними, почти касаясь верхушек деревьев, летят на север наши самолеты. Грохочут танки по мостовой. В скверах стоят зенитки.
В коридоре Краснодарского химико-технологического института у стола отборочной комиссии — группа взволнованной молодежи. Студенты уходят на фронт.
Прохожу в свой кабинет. Начинается обычный рабочий день. Говорю со своими сотрудниками о новом расписании занятий, о будущей студенческой практике, о проекте нового завода «Главмаргарина». Еще недавно это казалось мне живым, интересным, а сейчас — с какой радостью я стал бы в очередь со своими студентами к столу отборочной комиссии и сказал бы: «Я старик. Но что из того? Разве я не могу воевать?»
Поздно вечером я прихожу домой. Меня встречает жена. Она зябко кутается в белый пуховый платок.
— Женя до сих пор не пришел. А он обещал непременно зайти. Я уже два раза выходила на крыльцо. Никого. Только ветер и снег. Слышишь?
Мы молча сидим с женой, слушаем вьюгу и вспоминаем далекие годы: Питер, подпольная работа на заводе, ссылка в далекий Невьянск на Урале, а потом бои за Октябрь, великая битва у стен Царицына и ликвидация кулацких банд на Дону.
— Нет, больше нельзя сидеть сложа руки… Надо действовать!
Три дня назад я снова просился на фронт у секретаря горкома партии.
— Рано, посиди пока в Краснодаре, — сказал секретарь.
— Стар, что ли?
— Стар не стар, но и не молод: полвека прожил.
— Может быть, некого посадить на мое место директора института?
— Не торопись: твое время еще не пришло…
Невмоготу ждать, когда придет это время! А проклятый ветер попрежнему воет за окном, и Жени до сих пор нет.
— Пора брать в руки винтовку, Елена Ивановна, — говорю я жене.
Жена молчит, но я знаю: в нужный час она бесстрашно пойдет в бой, как шла когда-то в ссылку, как боролась за жизнь наших сыновей в осажденном белогвардейцами Царицыне. Не раз приходилось ей скрываться в деревнях, занятых врагом, стирать чужое белье в оплату за угол в сарае, украдкой кормить ребят картошкой с чужих огородов и бок о бок со мной итти в бой с винтовкой в руке и медицинской сумкой на боку…
Все это было давным-давно. А сейчас мы по-стариковски каждый вечер сидим дома, перечитываем редкие, скупые письма нашего среднего сына Валентина — он на Западном фронте — и ждем чего-то настоящего, яркого, большого.
Придет ли оно для нас? Или нам, старикам, только и осталось в жизни, что память о прошлом?..
Кто-то стучится. Наконец-то!
Женя входит, весь запорошенный снегом. Быстро снимает пальто, целует мать.
— Родичи, что это вы призадумались?
Женя садится рядом со мной.
— Я к тебе, папа. Позволь без предисловий. У нас на комбинате сколачивается партизанский отряд. В него входят мои друзья. Многих из них ты хорошо знаешь: Ветлугин, Литвинов, Янукевич, Сафронов, Слащев. Меня выбирают начальником штаба. А тебя просят быть командиром — у тебя большой опыт и боевой и подпольной работы. Я уже говорил с секретарем горкома, он согласен. Ну, папа, решай…
Глубокой ночью я провожаю сына.
Тихо в городе, тише, чем в поле в глухую полночь. Рваным пологом повисли лохматые тучи. Только ветер свистит и воет в переулках и швыряет в лицо колючий снег. Но на сердце легко и ясно. Пришло наконец то настоящее, большое, о чем мы думали с Еленой Ивановной: вся семья идет партизанить — и мы, старики, и наши ребята.
