Мне помогли перебраться на закрытую веранду. Моя сестра Соня подложила мне под ноги подушки, и боль почти не чувствовалась. Стоял теплый августовский день, моя жена вот-вот должна была быть предана земле, я лежал в тени и смотрел на матово-синее небо. Я отвык от света, у меня заслезились глаза, тут с очередной проверкой подошла Соня. Я попросил ее принести солнечные очки — а то заметит мои мокрые глаза и насочиняет себе не знамо что. Она пошла поискать их. Мы с ней были вдвоем, все уехали на похороны. Она вернулась и нацепила мне очки. Я сложил губы, изображая поцелуй. Соня улыбнулась. Знала бы ты! — подумал я. Очки были такие темные, что я мог незамеченным разглядывать ее стати. Когда она ушла, я снова уставился в небо. Где-то далеко стучал молоток, звук успокаивал, я не люблю, когда совсем тихо. Как-то я обмолвился об этом Хелен, моей жене, а она сказала — это проявление твоего слишком сильного чувства вины. С ней невозможно было говорить о таких вещах, она тут же принималась ковыряться в человеке. Стук давно стих, я так и лежал себе, полеживал, как вдруг ясное небо зачернила тьма — у меня сердце ухнуло в пятки от необъяснимого страха. Хоть я тут же спохватился, что просто смотрю на тучу сквозь темные очки, но на душе засаднило, стало как-то одиноко и неуютно — тут пришла Соня, и я попросил лекарство. Еще рано, сказала она. Я настаивал, тогда она сняла с меня очки. Верни на место, сказал я. И закрыл глаза. Она надела на меня очки. Потом спросила: тебе плохо? Да, сказал я. Она ушла. И быстро вернулась с лекарством и стаканом воды. Она приподняла меня за непокалеченное плечо, положила мне в рот пилюлю и поднесла к губам стакан. Я окунулся в Сонин запах.
Вскоре мама, оба моих брата и жена одного из них вернулись с похорон. Чуть позже появились отец Хелен, две ее сестры и тетя, мне почти не знакомая. Все подходили ко мне, говорили слова. Лекарство начало действовать, я лежал, защищенный черными очками, и чувствовал себя крестным отцом мафии. Я не считал себя обязанным отвечать обстоятельно, поэтому все приписывали мне невыразимую скорбь, еще бы! — откуда им было знать, что я ощущал полнейшее безразличие. А когда отец Хелен подошел ко мне с каким-то замечанием, я с удовлетворением почти подумал, что теперь, когда ее не стало, он мне больше не тесть, а ее сестрицы — не свояченицы.
Чуть погодя одна из них и жена брата взялись накрывать большой стол в саду подле веранды, и всякий раз, минуя меня по дороге в дом, они кивали и улыбались, хотя я делал вид, будто не замечаю их. Потом я, очевидно, отключился, и разбудило меня воркование голосов в саду, я видел головы, девять почти неподвижных голов. Исполненная умиротворения сцена: девять голов в тени раскидистой березы, а во главе стола лицом ко мне — Соня. Немного выждав, я поднял руку, чтобы обратить на себя ее внимание, но она не заметила. Мой младший брат поднялся и пошел в дом. Я закрыл глаза и притворился спящим. Я слышал, как он задержался около меня на пути в гостиную, и подумал: до чего же мы беспомощны.
Наконец они встали из-за стола, и то время, пока все, кроме мамы и Сони, собирались восвояси, я лежал с закрытыми глазами, изображая сон. Потом из гостиной вышла мама и подошла ко мне. Я улыбнулся ей, и она спросила, не хочу ли я покушать. Я не хотел. Болит? — спросила мама. Нет, сказал я. А душа? — сказала она. Нет, сказал я. Да, да, сказала она и подоткнула простыню, хотя она была аккуратно заправлена. Может, тебе лучше уехать домой? — сказал я. С чего это, спросила она, я тебе надоела? Нет, сказал я, просто ты, наверно, скучаешь без отца. Она не ответила. Отошла и села в кресло-качалку. В этот момент появилась Соня. Я снял темные очки. Она несла стакан вина. И протянула его маме. А мне? — сказал я. Вместе с лекарством нельзя, сказала она. Не вредничай, сказал я. Только один стаканчик, сказала она. И ушла. Мама сидела с бокалом в руке и смотрела в сад. Теперь это все твое? — спросила она. Да, сказал я, вступление в право собственности, наступившее в результате смерти законной супруги. Пусто и нескладно, сказала она. Я промолчал, не совсем уверенный, что она имела в виду. Появилась Соня с двумя бокалами и поставила один на низенький столик около мамы. Потом Соня подошла ко мне, приподняла меня и поднесла стакан к губам. Она наклонилась сильнее, чем в прошлый раз, и мне приоткрылись ее груди. Когда она убирала стакан, наши взгляды встретились, и — не знаю, возможно, она заметила нечто, чего раньше не замечала, — в ее глазах вспыхнуло и исчезло что-то похожее на гнев. Потом она улыбнулась, отошла и села рядом с мамой. Твое здоровье, мама, сказала она, скол! Скол, откликнулась мама. И они выпили. Я снова надел очки. Все молчали. Тишина казалась мне нехорошей, я бы предпочел разговор, но не знал, что сказать. Здесь совсем нет птиц, сказала Соня. У нас тоже нет, одни чайки, сказала мама, раньше были ласточки, тьма-тьмущая ласточек, а теперь пропали. Жалко, сказала Соня, а почему они пропали? Никто не знает, сказала мама. Они помолчали. Теперь мы никогда не знаем, ждать дождя или хорошей погоды, сказала мама потом. Есть же прогноз погоды, сказала Соня. Ему нельзя верить, сказала мама. На юге ласточки летают низко, даже когда дождь не собирается, сказала Соня. Значит, это другие ласточки, сказала мама. Вовсе нет, сказала Соня, те же самые. Тогда это странно, сказала мама. Соня промолчала и отхлебнула из бокала. Она правду говорит? — сказала мама. Правду, сказал я. Черт возьми, что ж ты никогда мне не веришь! — взвилась Соня. Будь любезна, мне кажется, ты могла бы обойтись без брани в такой день, как сегодня, сказала мама. Соня допила вино и встала. Хорошо, сказала она, я подожду до завтра. Ну вот, теперь ты грубишь, сказала мама. А ведь была в детстве такой примерной девочкой, подхватила Соня. Она подошла и напоила меня вином. Она едва приподняла меня, поэтому вино стекло в уголок рта и покатилось по подбородку. Соня неласково утерла его жестким уголком простыни, губы у нее были поджаты. Потом Соня ушла в гостиную. Что это на нее нашло? — сказала мама. Она взрослая, мам, ей не нравится, когда ее ставят на место. Но я же ей мать, возразила она. Я не ответил. Я желаю ей только добра, сказала она. Я не ответил. Она заплакала. Мам, ты чего? — сказал я. Все не так, как прежде, все стало таким… чужим. Заглянула Соня. Пойду пройдусь, сказала она. Думаю, она заметила, что мама плакала, но утверждать не буду. Соня ушла. До чего хороша! — сказал я. И что толку? — сказала она. Мама! — сказал я. Господи, хоть рта не открывай, сказала она. Если тебя тянет домой, сказал я, то Соня здесь побудет. Она опять заплакала, на этот раз громче и несдержанней. Я дал ей наплакаться, по-моему, вволю, потом спросил: чего ты плачешь? Она не ответила. Я почувствовал страшное раздражение, я подумал: тебе-то о чем слезы лить? Тогда она сказала: у отца другая женщина. Женщина? — сказал я, у отца? Я не собиралась рассказывать, сказала она, мало тебе своего горя. А какое у меня горе? — сказал я. Что ты такое говоришь? — сказала мама. Я не ответил. Я лежал и думал о мелком, тщедушном господине, который доводился мне отцом и который в возрасте шестидесяти трех лет… мужчине, в котором я никогда не мог заподозрить ни грана сексуальности сверх того, что неминуемо необходимо для зачатия меня, сестры и братьев. На мгновение я увидел его — голая задница меж женских бедер — и почувствовал тошноту. Мама унесла в дом пустые бокалы, но тут же вернулась, значит, хотела поговорить. Она стояла спиной ко мне и смотрела в сад. И что ты с этим делаешь? — спросил я. А что я могу сделать, он говорит, я вольна поступать, как хочу, тогда мне ничего не остается, сказала она. Ты можешь остаться здесь, сказал я. Я видел, что она плачет, и потому, что она, видимо, не хотела обнаружить передо мной своих слез, она стала спускаться с веранды в сад. Скорей всего, слезы застлали ей глаза, и она оступилась, потому что она потеряла равновесие, рухнула вперед, и мне стало ее не видно. Я позвал ее, она не ответила. Я крикнул еще несколько раз. Попробовал встать, но мне не за что было уцепиться. Я сполз на сторону и спустил с шезлонга одну загипсованную ногу. Опершись на локти, я сел. И увидел ее. Она лежала лицом на гравии. Я поставил на пол вторую ногу, тоже в гипсе. Болью отозвались плечо и одна рука. Идти в гипсе было невозможно, поэтому я пополз. И дополз-таки до лестницы. Ничего больше я сделать был не в силах, но я не мог оставить ее так лежать. Я скатился с лестницы и пополз к ней. Я попытался перекатить ее на бок, но не смог. Потом подсунул руку ей под лоб. Он был мокрый. Гравий врезался в руку. Больше сил не было ни капли. Я лег рядом с ней. Она шелохнулась. Мама, сказал я. Она не ответила. Мама, сказал я. Она застонала и повернула ко мне голову, лицо было все в крови, испуганное. Где больно? — спросил я. О, нет! — сказала она. Пожалуйста, лежи, не шевелись, сказал я, но она перевернулась на спину и села. Потом увидела окровавленные колени и принялась вытаскивать камни из ранок. Да что ж это такое, говорила она, да как же я… Ты потеряла сознание, сказал я. Да, сказала она, все почернело. Потом она обернулась и посмотрела на меня. Вильям, сказала она, мальчик мой, что же ты натворил! Ладно уж, сказал я. Лежать было больно, и я переполз на траву, помогая себе здоровой рукой. А там лег на спину и закрыл глаза. Плечо рвало, как будто оно снова сломалось. Мать говорила, но у меня не было сил ответить. Я свое уже совершил, подумал я. Потом услышал, что она встает. Глаз открывать не хотелось. Мать застонала. Садись на траву, сказал я. А ты? — сказала она. Со мной все в порядке, иди сюда, Соня скоро появится. Я взглянул на нее. Она едва переставляла ноги. Дошла, осторожно села подле меня. Лучше я лягу, сказала потом. Мы лежали на солнце, было тепло. Спать нельзя, сказал я. Я знаю, сказала она. Мы помолчали. Не говори Соне про отца, попросила она. Почему? — сказал я. Это унизительно, сказала она. Для тебя? — спросил я, хотя знал: она имела в виду именно это. Да, сказала она, быть преданной тем, в кого ты верила сорок лет. Он вернется, сказал я. Если он вернется, он вернется другим человеком — и к другому человеку. Нет, сказал я и осекся. В дверях веранды стояла Соня. Она выкрикивала мое имя. Я зажмурился: все, теперь пусть заботятся обо мне. Мама! — кричала она. Услышав, что она стоит рядом, я открыл глаза, улыбнулся ей и снова их закрыл. Мать объяснила, что произошло. Я молчал, я хотел быть беспомощным, чтобы Соня со мной возилась. Она принесла подушки под плечо и голову, я попросил лекарство. Ее долго не было — скорей всего, тогда она и вызвала перевозку, но нам она, вернувшись, ничего не сказала. Она дала мне таблетку и спросила, как я себя чувствую. Отлично, ответил я чистую правду в надежде, что она не поверит. Плечо разламывалось, но все было отлично. Она внимательно посмотрела на меня, потом поднялась на веранду и принесла шезлонг. Маме. Поразмыслив, я подумал, что она поступила правильно, но все равно было обидно: она могла бы предложить шезлонг мне, чтобы у меня был шанс самому пожертвовать его маме. Она, кстати, запротестовала, она хотела, чтоб в шезлонг лег я. Нет, сказала Соня, в шезлонг сядешь ты. Я ничего не говорил. Я думал: я же сам сказал Соне, что со мной все отлично, что ж теперь. Соня помогла матери устроиться в шезлонге и ушла в дом. Трава оказалась жесткой для лежания, я гадал, сколько времени Соня собирается вялить меня на травке, я же не знал, что она уже созвонилась с госпиталем. Было совершенно тихо, потом я услышал, что перед домом остановился автомобиль, в дверь позвонили. Через некоторое время Соня в сопровождении двоих мужчин в белом прошла через веранду и спустилась к нам. Они направились прямиком к матери. Один заговорил с ней, а второй обернулся и посмотрел на мои ноги. Давно вы его носите? — спросил он и показал на гипс. Неделю, сказал я. Упали с крыши? — сказал он. Автомобильная авария, сказал я и отвернулся. Это ни к чему, произнесла мать. Мама, так надо, урезонила Соня. Тот, что говорил со мной, ушел за носилками, тогда второй подошел ко мне и справился о самочувствии. Нормально, сказал я. Соня, должно быть, предупредила его про плечо, потому что он схватился за него и нажал. Медбрат принес носилки, они положили меня на них и подняли. Они занесли меня на веранду, потом в спальню. Соня шла впереди и показывала дорогу. Они переложили меня на кровать и, все ушли, вместе с Соней. Чуть попозже она вернулась. Я еду с мамой в госпиталь, сказала она. Ладно, сказал я. Тебе ничего не нужно? — сказала она. Нет, сказал я. Она ушла. Я не собирался отвечать односложно, на самом деле не собирался, я понимал, что мать тоже в ней нуждается.
