Помните известный статистический пример — если усадить за пишущие машинки бесконечное множество обезьян, через пару дней они непременно, пусть и с опечатками, сваяют какой-нибудь литературный шедевр, созданный их вовремя эволюционировавшими братьями? Представьте мохнатые коричневые головы, мотающиеся вверх-вниз; некоторые, самые пафосные приматы сидят в очках в тонкой оправе, с заложенным за ухо тупым карандашом, и проворно стучат пальцами по клавишам, воодушевленные ощущением собственной полезности, целеустремленно доказывая чью-то риторическую блажь…
Это своего рода аллегория Уолл-стрит. Не то чтобы нас бесконечное множество — всего лишь пара тысяч узников железобетонных небоскребов, и руки не такие мохнатые. С другой стороны, мои уши оттопырены, я довольно волосат (как и вся родня по линии отца) и имею дурную привычку жевать нижнюю губу, поэтому вполне отвечаю упомянутой аналогии.
В два часа утра в понедельник, сидя на шатком крутящемся стуле из «ИКЕА», я печатаю не новую версию «Великого американского романа», приветствуя таким замечательным образом очередную рабочую неделю без выходных; будучи аналитиком отдела слияний и приобретений, я делаю электронную таблицу, подсчитывая, что произойдет, если огромный транспортный конгломерат Среднего Запада купит семьдесят три брошенных силосных зернохранилища на побережье Калифорнии. В электронной таблице двести двадцать шесть листов. Версия шестьдесят третья «б». Настоящее чудовище. Четыре месяца — урывками — ушло на то, чтобы ее создать и свести воедино. В этом безумии есть нечто по-своему прекрасное, словно в помешанном бомже, которого мы порой принимаем за пророка. Включены ссылки на все на свете: что случится, если торнадо опустошат Миссури, если силос купят конкуренты, если в результате атаки террористов силосные зернохранилища разнесет на кусочки с выбросом сернистых газов и опаленных перьев голубей, зажарившихся прямо на стропилах. А что, еще как возможно: Аль-Каеда не дремлет, замышляя заговоры и накручивая бороды на кулаки — «Доберемся до их силоса, и победа наша!» — и шахиды заходятся зловещим гортанным смехом.
Я почти закончил. Осталось понять, почему баланс на этом балансовом листе не желает сходиться, наверняка дело в ставке налога…
Монитор гаснет.
О Господи!
О черт!
Сердце заколотилось. Я почти комически захрипел. Жаркая волна подступила к горлу, поднимаясь вверх через трахею или пищевод — не знаю точно, через какую из трубок, и разлилась по телу, так что защемило пальцы рук и ног. Интересно, это так выглядит инфаркт в нежном возрасте двадцати трех лет? Куда подевались молодая неутомимость и привычное ощущение расцвета сил? Вся работа — коту под хвост. Последний раз я сохранялся в восемь вечера — шесть часов назад.
Я закричал, желая издать сотрясающий стены рык варвара, рев, распахивающий окна, в крайнем случае вопль, который заставит Стара — одного из наших аналитиков, вон сидит рядом — оторваться от своего монитора, но исторгшийся из меня звук скорее напоминал жалкий писк хорька, ненароком получившего пинок и считающего ступеньки лестницы в подвал.
Зазвонил телефон. Номер скрыт. Сердце снова бешено заколотилось (вот тебе и молодое здоровье). Это может звонить Сикофант[2], заместитель президента Банка и мой начальник, который в беспокойных метаниях по опустевшему двуспальному ложу (он недавно развелся) изобрел, должно быть, принципиально новый подход к слияниям и приобретениям.
— Почему ты мне не позвонил?
Несказанное облегчение. Не Сикофант.
— Слушай, сейчас ужасно не подходящий момент для разговора…
— А когда наступит подходящий? За последние три недели у тебя не нашлось для меня времени!
— Из всех неподходящих моментов сейчас, пожалуй, самый худший.
На другом конце линии воцарилось молчание. Я испытал странно знакомое неприятное ощущение, уже посещавшее меня во время ленча, в обед и за несколько секунд перед тем, как обвал работы смял и смел все другие чувства.
— Уже за полночь. Ты окончательно пропустил мой день рождения.
Ну конечно, сегодня день ее рождения.
— Послушай, я…
— Это был мой чертов день рождения!
Что я мог ответить? Я обязан был позвонить. Без сомнения, следовало позвонить. Однако в душе невольно поднялась обида на несправедливость: в два часа воскресной ночи (практически в понедельник) я торчу на работе, а не шляюсь по улицам, высасывая одну банку пива за другой и тиская за сиськи лучшую подругу звонящей, кое-как набирая одним пальцем эсэмэску с пьяно-невнятными поздравлениями.
— Какой же ты козел!
— Подожди, это не то, что ты…
Бесцеремонно перебив, Подруга высокомерно бросила:
— Ты понимаешь, что это конец всему?
— Конец чему?
— Нашему роману. Нет, вычеркни. Нашему антироману.
— Но мы же договорились!
Я интерпретировал нашу договоренность следующим образом: она — яростно оберегающая собственную независимость студентка последнего курса, по окончании которого ей светит степень магистра истории искусств и должность куратора музея или владелицы собственной галереи, — однажды призналась, что не прочь обзавестись бойфрендом, но без хлопот, традиционно связанных с романами. Я — чудовищно одинокий банковский клерк, которому необходимо сосредоточиться на сколачивании состояния — raison d'etre
