ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ К "БАЛКОНУ"
Театральное представление поступков, событий обычно освобождает нас от попытки воспроизведения их в реальной жизни.
"Проблема некоторого беспорядка – или зла – требующая своего разрешения на сцене, указывает на то, что из-за драматических условностей нашей эпохи театральный спектакль может служить только для демонстрации события. Перейдем, однако, к другому и предоставим нашему сердцу раздуваться от гордости, что оно приняло участие в герое, который попытался найти и нашел решение".
Вот что примирительное сознание не перестает подсказывать зрителям. Между тем, любая выдвинутая проблема будет разрешена в воображении, если особенно драматическое решение стремится к воплощению устоявшихся социальных норм. Напротив, зло, вырывающееся на сцене, показывает нас обнаженными, дает волю нашей дикости, исходя при этом только из нас самих.
У артиста или поэта нет задачи найти практическое решение проблемы зла. Они соглашаются быть проклятыми. Они теряют свою душу, если она у них есть, с этим ничего нельзя поделать. Но творчество – мощный взрыв, событие, на которое публика реагирует как хочет, как может. Если в произведении искусства должно появиться добро, то происходит это благодаря возможностям пения, единственная сила которого способна превозносить зло.
Некоторые современные поэты заняты одной очень курьезной процедурой: они воспевают Народ, Свободу, Революцию, превращая их в поверженных кумиров, пригвожденных к абстрактному небу, на котором они изображены смущенными и развенчанными, в уродливых созвездиях. Бесплотные, они становятся недостижимыми. Как их приблизить, любить их, ими жить, если они отброшены так потрясающе далеко? Разукрашенные иногда слишком пышно, они становятся знаками, составляющими поэму, поэзией ностальгии и песней, разрушающей сам повод к своему возникновению. Наши поэты убивают то, что они хотели бы оживить.
Возможно, осознание этого вредит мне?
Декорации
На потолке люстра, которая остается там на протяжении всей пьесы.
Декорация представляет собой ризницу, образованную тремя атласными ширмами, цвета крови.
Ширма, находящаяся в глубине, снабжена дверью.
Сверху огромное испанское распятие, похожее на настоящее.
На правой стене зеркало, в резной раме – отражает неубранную постель, как если бы комната находилась в зале, в первых креслах оркестровой ямы.
На столе стоит кувшин.
Желтое кресло. На кресле – черные брюки, рубашка, куртка.
Епископ, в митре и позолоченной мантии, сидит в кресле.
Он явно выше, чем в жизни.
Роль исполняется актером, на ногах которого надеты трагедийные котурны, высотой приблизительно 50 см. Его плечи в облачении кажутся такими широкими, что это сразу заметно при поднятии занавеса; он неестественно огромный и не сгибающийся, как пугало. Его грим утрирован.
Рядом Женщина, довольно молодая, с очень напудренным лицом, одетая в кружевной пеньюар, вытирает руки салфеткой. Женщина лет сорока, брюнетка, с серьезным лицом, одета в строгий черный костюм. (Нет. Я определенно предпочитаю длинное траурное платье.) Это Ирма. На ней шляпа. Ленточки от шляпы завязаны на подбородке.
Епископ (сидя в кресле на середине сцены, глухим, но взволнованным голосом). По правде говоря, прелата должны отличать не нежность, не слащавость, а жесткий ум. Сердце нас обманывает. Мы думаем, что мы хозяева нашей доброты, а мы – рабы искренней сердечности. Это касается также и других вещей, хотя бы и ума, речь идет… (Он колеблется.) О жестокости. И над этой жестокостью – и через нее – легкая твердая поступь к Небытию. К Смерти. Бог? (Улыбаясь.) Я угадываю, что вы хотите сказать! (К митре.) Ты, митра в форме шляпы епископа, хорошо знаешь, что, если мои глаза закроются в последний раз, я увижу из-под своих век тебя, моя прекрасная позолоченная шляпа… Вас, прекрасные украшения, облачения, кружева…
Ирма (резко). Что сказано, то сказано. Cтавки сделаны… (На протяжении всей картины она почти не двигается. Она стоит около двери.)
Епископ (очень мягко, с жестом, отстраняющим Ирму). И кости брошены…
Ирма. Нет. Две тысячи это две тысячи, и никаких разговоров. Или я рассержусь. А это не в моих правилах… Теперь, если у вас сложности…
Епископ (сухо, бросая митру). Спасибо.
Ирма. Ничего не ломайте. Она еще пригодится. (Женщине): Убери ее. (Женщина кладет митру на стол, рядом с кувшином.)
(Но "Съешь ее" мне тоже нравится. Митра должна быть из черного хлеба, чтобы Женщина могла ее объедать.)
Епископ (после глубокого вздоха). Мне сказали, что этот дом будет скоро захвачен? Восставшие уже перебрались через реку.
Ирма (тревожно). Кровь повсюду… Вы пойдете вдоль стены епископата. По улице Пуассонери…
(Вдруг слышится громкий, как от боли, женский крик, но саму женщину не видно.)
(Раздраженно.) Я, однако, приказывала им соблюдать тишину. К счастью, я проявила предосторожность, завесив все окна мягкими портьерами. (Внезапно любезно и лукаво.)
