— Вы вообще там соображаете?! — орал начальник, расхаживая по своему кабинету. — А вдруг бы у него тромб оторвался?
Он остановился перед виновником этого экстренного совещания, и замахал пальцем у него перед самым носом, который и носом-то назвать было нельзя.
— Категорически! Ферштейн?
Алёшенька виновато улыбнулся и закивал головой:
— Ферштейн.
Он сидел на столе, и мотал одной ногой. Слово «мотать» тут, наверное, даже и не подходило, потому что нога его странно сгибалась и вперед и назад, как будто у Алёшеньки выломали её в колене. Тарас Тарасович глядел, разглаживая усы, на его «махание», как завороженный, так до сих пор и не привыкший к этим фокусам. Алёшенька был единственный в управлении, да и вообще, может быть даже, во всей украинской полиции, кто имел право сидеть перед начальством на столе.
— Я, конечно, понимаю, что ты у нас самый лучший сыщик в Одессе, но такие вещи категорически нельзя.
— Зато — он во всем сознался. Как это — «вуаля»?
— Вуаля, вуаля.
Смекнув, что начальство перестало совсем злиться, все разом загалдели, выгораживая Алёшеньку.
— Тарас Тарасович, если бы не он…
Начальник собрал их реплики одним мановением кулака, как дирижер — заставляет умолкнуть оркестр.
— Ша! А если бы у нас министр из Киева приехал? И в коридоре бы его увидел, и в обморок грохнулся?
— Ну, так что, ему уволиться, что ли?
— Министр Алёшеньку нашего знает…
— Зачем уволиться? Нет. Мы такого ценного кадра никому не отдадим, даже в столицу, — Тарас Тарасович поднял перст указующий в потолок. — Но мы сразу оговаривали в первый же день. Никто его, вот такого, видеть не должен, когда он в угрозыске сидит. Никто! На улице — Бога ради. Не сымать шапку и очки. Тогда все нормально будет.
Алёшенька надел меховую ушанку и очки от солнца.
— Вот, это — совсем другое дело. Еще бы шарф. И сразу похож на человека. Маленького, но человека. Только зеленого. Все свободны. Ты — останься.
Совещание закончилось. Наказанных не было. Все высыпали из кабинета и загалдели по коридору. Те, которые были очевидцами, рассказывали тем, которых не были:
— Привезли на допрос, пятый раз уже. Но не колется. Чего только не пробовали. Тут Алёшенька позвонил и говорит: «Вор-то залетный, Одессу совсем не знает». Ну, снял шапку, очки, входит, сделал страшные глаза, этот поплыл. Раскололся, как на духу. Потом пена изо рта пошла, еле откачали.
Все кругом заржали:
— Ай, да Алёшенька, ай, да сукин сын!
Герой дня всего этого уже не слышал, а иначе бы уточнил: «Почему сукин? Сын собаки, что ли?» Он любил задавать бессмысленные вопросы.
— Ну, молодец, удружил.
ТТ совсем уже успокоился, сел за стол и отворил ящик в поисках чего-то.
— Ладно, проехали.
— На чем проехали?
— Не на чем, это говорят так. Вообще, поздравляю, Алексей. Какое это у тебя? Тринадцатое?
— Двенадцатое, гражданин начальник.
Тарас Тарасович вышел из-за стола с тощей пока папкой, и пожал Алёшеньке четырехпалую ладошку.
— «Гражданин начальник» сейчас не говорят. Это только в кино так.
— Извините.
— Слушай, ну, коли ты такой уникум, и все, как орешки, раскалываешь, то вот, тебе — жмурик.
Начальство кинуло перед Алёшенькой «Дело».
— То есть, труп?
— Труп. Убоинка. Третьего числа нашли. Уже успел испортиться. Забирай.
— Спасибо.
Алёшенька слез со стола, и всякий, кто был бы сейчас в кабинете, подивился, потому что росту в нем было метр тридцать, не более. Взял папку подмышку и пошел прочь.
— До свидания, Тарас Тарасович.
— Да отчего «До свидания», Алексей? Рабочий день еще не кончился!
— Так, мы больше не увидимся, чай.
Все, кто слышал его, решили бы, что Алёшенька иностранец. Так заковыристо он говорил. Переставлял слова справа налево и спереди назад. И первое время он, и вправду, чтобы никто не догадался, изображал из себя мексиканца, и даже купил как-то сомбреро. Но в сомбреро было неудобно в троллейбусе ездить — поля его вечно упирались кому-нибудь в живот. А уж в машине на задание — тем паче: либо водителя спереди в затылок бьет, либо второго опера — в висок, приходилось шляпу в багажник класть.
А как одел Алёшенька ушанку, так и больше уже не снимал. В самую пору пришлась. Всем меховая шапка хороша, даже лучше полковничьей каракулевой. И тепло в ней всегда, особенно, если голова без волос. Только звезду с неё свинтили. «Это, — говорят, — некомильфо, вражеские символы вешать. А, вот, лучше мы тебе трезуб прикрутим».
Проходя мимо открытой на улицу двери, где курильщики горячо обсуждали сегодняшнее, услыхал обрывки:
— А ведь не хотели его брать.
— И ТТ не хотел.
— Зато потом первый перехотел. Сколько он у нас? Год, два?
— Три года уже.
— Господи, время-то как бежит…
Но Алёшенька уже дальше ничего не слышал. Запах табака он на дух не переносил и потому спешил поскорее ретироваться.
На веранде шикарного кафе «Гусь и противень» три гламурные девицы курили тонкие сигаретки. Официант принес еще бокалы, безуспешно попытался забрать грязную посуду и был с позором изгнан.
— А он может во что-нибудь превращаться?
— Нет, конечно. Кажется.
— Диан, а у него там жена есть?
— Где?
— В космосе?
— Говорит «нет».
— Обратно не собирается?
— А фиг его знает? Да и на чем? Он свою тарелку распилил на сувениры, жить-то на что?
