Алёшенька (детективная повесть) - [2]

— А он по ночам храпит?

— Он спит, как кошка. Залезет под одеяло с головой, я все боюсь, как бы там не задохнулся.

— А зачем он в полицию пошел?

— И я вот, тоже не пойму, девочки.

Диана пила коктейли с двумя давними подружками. Они только приехали из Львова, и не знали еще пока всех нюансов её нового романа.

— Не жалеешь?

— С ума сошли? Да я теперь самая известная бикса в мире!

— Зато у тебя какой Instagram!

— Да уж, покруче, чем у Брежневой!

— Нет, пока не покруче.

— А что твои?

— Маман в шоке!

Подружки пускают пузыри в свои бокалы, наконец, спрашивают самое важное, что крутится на языке, и что пока не решаются:

— А это-то у него есть?

— Да не переживайте. Все у него есть, еще подлиннее будет, чем у некоторых.

Подружки захохотали в свои мартини, боясь спросить показать фотки.

На подоконнике стояла трехлитровая банка с карасем. Карась смотрел чрез толщу воды на Алёшеньку, который сидел за самым дальним в кабинете столом, боком к окну на специальном стуле с двумя подушками, и печатал восьмипальцевым методом отчет. Кроме него в отделе никого не было. Паша был на задании, а Оля — в вечном декретном отпуске. Все кругом было завалено горами бумаг, папками, лежащими прямо на столах, или во всюду разбросанных коробках.

Хоть и было у Алёшеньки на два пальца меньше, чем у секретарши управления Оксаны, мастера машинописи, а печатал он быстрее ее в три раза. Специально соревнование устраивали, после чего Оксана Алёшеньку страшно невзлюбила, хоть и не показывала совсем виду. Карась уткнулся носом в стекло, глядел мутным своим карасьим взглядом на Алёшеньку и думал: «Черти что тут такое сидит, на человека даже не похожее. Зелёное. Тонкая, будто гусиная шея. По четыре пальца на каждой руке. Огромная голова с этой дурацкой шапкой самого большого в мире размера, и очки от солнца, несмотря на пасмурную погоду».

Алёшенька повернул к банке голову и снял очки. Рыба дернулась в сторону от этих огромных глаз: лицом Алёшенька был вылитый кот породы сфинксов, только без ушей. Карась забился в ужасе по всей банке, существо за столом, кажется, читало все его карасьи мысли: «О, мой Рыбий Бог! Спаси меня от этого чудовища!» Напрасные мольбы, рыбий Бог не внемлет его молитвам, старший оперуполномоченный съест его сегодня на ужин. А теперь Алёшенька вздохнул и продолжил печатать.

Это было двенадцатое его дело, которое он раскрыл. Двенадцатое из двенадцати. Таких сыщиков в Одессе, пожалуй, было поискать. Да и поискать, не нашли бы. Да и нигде, пожалуй, в мире не нашли бы. Потому, что Алёшенька был не простым человеком. Да и не человеком даже вовсе…

2

— Угораздило же тебя в это чудище влюбиться?

— Да не влюбилась я, ма. Нахрен он мне сдался, урод?

— А тогда зачем?

— Инстаграм, мама, одноклассники, вконтактике. Селфи! Ты не представляешь, сколько у меня теперь подписчиков! Я — звезда ютуба!

— Да что с того-то? Вон, Аркадий Борисович шубы с барского плеча дарил. Держалась бы его. А так пересела, тьфу, с мерседеса на троллейбус.

— Мама, ты ничего не понимаешь. Мысли масштабно. Это селебрити. Я такая — единственная на Земле! Ни у кого такого мужика больше нет.

— Все я понимаю. Глупости это. Увез бы тебя в Киев, а оттуда уже — в Америку. Вон, Даша…

— Мама! Перестань!

— Еще дети пойдут, не приведи Господи, от этой жабы! Точно, надо сходить, в Свято-Ильинской церкви свечку поставить. И молитву заказать. Есть ли, впрочем, молитвы против беременности? Надо у Саввина уточнить.

— Какие дети, мама!? Ты с ума сошла?! Я с таблеток не слезаю. Ты хочешь, чтобы я хищника родила, или чужого?

— Ужас какой, доча!

— Хватит уже!

— Ничего, пешком дойдете.

— Виктор Фёдорович, так ведь через весь город…

— Не сахарные.

Гонюкович, заместитель Тараса Тарасовича, видом своим показал, что аудиенция окончена.

Опера вышли на крыльцо.

— Это он назло.

— Да, я знаю, — вздохнул Алёшенька.

Пришлось тащиться в прозекторскую пешком. А все дело в том, что Виктор Фёдорович люто, бешено ненавидел Алёшеньку. По причине совершенно идиотской. Алёшенька тогда был стажер и едва собирался устраиваться в уголовный розыск. Плохо изъяснявшийся ещё на земном языке, он пару раз назвал Гонюковича в его присутствии «Гавнюковичем». После того Виктор Фёдорович пошел на принцип.

«Я» — кричал Гонюкович, — «костьми лягу, а эту чебурашку со свету сживу». Отказывался ни в какую оформлять Алёшеньку на общих основаниях. «В нём, Тарас Тарасович, — сто тридцать один сантиметр. У нас такой рост уставом не предусмотрен». «Витя, мы же не за галочку работаем!» «Не могу, — в грудь себя бил, — увольте, но инструкции не нарушу. Закон есть закон!» Пришлось согласовывать назло зануде кандидатуру в Киеве. И всюду, где только мог, палки ему в колеса ставил. С утра ТТ умотал в Киев и Гонюкович остался за главного, вот, и лютовал, как водится: лишил оперов машины.

Паша с Алёшенькой шли с Еврейской по Молдаванке. Идти было где-то час. Две странные фигуры: будто отец с ребенком, которому зачем-то поздней весной, когда солнце — во всю, натянули меховую шапку на голову. Под горло Алёшенька намотал «арафатку», чтобы не смущать случайных прохожих тонкой зеленой шеей. Болтали, как обычно, о всякой чепухе. Паша всегда пользовался этой удивительной возможность порасспрашивать коллегу о необычном.