Алёшенька (детективная повесть) - [5]
— Нет, у нас на планете нету.
— А какая она вообще, ваша Земля?
Алёшенька улыбнулся, соскочил с кровати и стал расхаживать взад-вперед, размахивая своими четырехпалыми ладонями и рассказывая Гале о космосе…
— Ты где это гуляешь?
— Кидал грязь в стену.
— Опять?! Я же запретил вам, гражданин лейтенант, кидать грязь в стену!
— Я пошутил, Виктор Фёдорович. Я по моргам ездил, потому что оперуполномоченный Мироненко детей допрашивал. А мне по инструкции нельзя в кабинете, когда дети.
— Кого искал?
— Вынюхивал.
— Что у вас там?
— Сплошная радиация.
Гонюкович махнул рукой, дескать, ступай: добиться от Алёшеньки было ничего решительно невозможно. Он вошел в кабинет, Павел ел вареное яйцо и хлеб. В стакане с подстаканником плавала в чае долька лимона. Он с большим удовольствием ел бы сейчас сало, но сало есть при Алёшеньке было категорически запрещено.
— Бон аппетит.
— Мерси.
— Давай, ты доешь, и расскажешь.
— Я уже все.
Мироненко стряхнул крошки на ладонь, а оттуда — в рот, и ознакомил Алёшеньку с результатами беседы. Ребята играли, видят — из канавы ботинок торчит. Поворошили — а он на ноге. Позвали взрослых. Там дожди размыли, труп был слегка землей присыпан. Ничего важного сообщить не могут.
— Может, устроим шторм в мозгах?
— Мозговой штурм?
— Ага. Смотри, Паша. У него ампула была в руке. Не в свинцовом контейнере, не в специальной упаковке, а в руке. Это означает: четыре варианта. Номер один…
— Говорят «первое».
— Хорошо. Номер первое.
Паша старательно записывал все, что говорил Алёшенька. Тот научил его так делать: «Вы, люди, когда слушаете, то часть информации не слышите, теряете. Особенно женщины. А потом ты читаешь снова, и видишь, чего не заметил раньше. А лучше два раза перечитать, или даже три. Поэтому всегда пиши».
Павел вдруг отложил ручку:
— Я думаю, что эта ампула еще где-то погуляла. Её могли использовать, чтобы устранить кого-нибудь. Например, вставить в стул Гонюковичу, чтобы он медленно угасал.
— Я тоже так думаю, но это не доказанный факт, — согласился Алёшенька.
Зазвонил телефон.
— Мироненко — на опознание.
— Я поехал.
— Давай, дуй. Я пока отчет напечатаю.
— Виктор Фёдорович, а я думаю, что дело тут нечистое.
Гонюкович любовно поливал в кабинете своих деточек. У него была просто страсть к разведению роз. На подоконнике у врио главы одесского угрозыска стояли красно-черная чайная Боркороле, будто специально выкрашенная в цвета Правого Сектора, плетистая Фламентанц, Патио и несколько Шрабов. Позади своего командира мялся старший лейтенант Курицын, которого Алёшенька называл «правой ногой» Гонюковича.
— Говори.
— Чебурашка же каждое утро приходит на работу с рыбой себе на ужин.
— И?
— И я подумал: а где он её берет-то?
— Как где? В магазине. Хотя…
Начальство замерло в задумчивости.
— Вот, и я — о том же. В восемь утра все магазины закрыты.
— Молодец, Володя. Не зря ты в угрозыске работаешь. Выясни это дело.
— Слушаюсь, пан подполковник.
Алёшенька посмотрел на часы в компьютере:
— Я думал, тебя уже не будет. Время-то — пора с работы убегать.
— Важная информация, — сказал Паша, садясь на стул у двери, и оттирая пот со лба. Видно было, как он торопился, чтобы застать начальника на месте. — У меня две новости, одна хорошая, а вторая плохая.
— А какая разница?
— Просто так говорят.
— Давай.
— Какую?
— Лучше с плохой. Чтобы я сначала огорчился, а потом — обрадовался. Или нет, давай, попробуем наоборот.
— Труп идентифицировали. Это Пётр Чистяков. 22 года. Только женился. Пропал через три дня.
— А плохая?
— Он курсант военного училища. Наше дело передадут в военную прокуратуру.
Алёшенька глубоко задумался:
— А у меня тоже новость. Только одна. И она самая плохая из всех плохих.
— Что случилось?
— Тарас Тарасович переходит в главк, в Киев. Насовсем. Вместо него будет теперь Вий.
— Вот так поворот.
4
Артур не стал дожевывать пережаренный стейк, и отодвинул от себя тарелку.
— Так себе. Я тибон вкуснее делаю. Не умеют у нас готовить. Вот, в Париже…
Диана вздохнула, она никогда не бывала в Париже. Теперь на Артуре был темно-синий костюм и белая сорочка без галстука, а на ногах — желтые ботинки с острыми носами, под ботинками струились разноцветные, выкрашенные в десятки цветов, носки до самых коленей: этакий римский стиль. Выглядел он, безусловно, много лучше Алёшеньки, подумала она.
— Понимаешь, жить лучше в Париже, а работать лучше здесь. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому, что тут лохов больше.
Он хмыкнул, перевернул бутылку, и долил в бокал Диане, которая все никак не могла доклевать свой салатик.
— Ты меня напоить хочешь?
— Вовсе нет! Но если покупаешь вино, бери чилийское. Потому что там лоза древнее. Все виноградные лозы в Европе погрызла филоксера. Это такая бактерия.
Диана задумчиво кивал головой:
— Хватит мне зубы заговаривать своими червяками. Говори, чего позвал?
Они оба давно уже перешли на «ты». Артур будто что-то вспомнил, вставил в рот зубочистку, и принялся ковырять в белоснежных своих зубах. Все, извлеченное наружу, он безжалостно сплевывал на пол.
— Ок. Ладно. У меня к тебе есть вопрос, но он довольно интимный.
— Ну?
Артур поглядел направо, посмотрел налево, наклонился к Диане и шепотом спросил:
Они встретили друг друга на море. И возможно, так и разъехались бы, не узнав ничего друг о друге. Если бы не случай. Первая любовь накрыла их, словно теплая морская волна. А жаркое солнце скрепило чувства. Но что ждет дальше юную Вольку и ее нового друга Андрея? Расставание?.. Они живут в разных городах – и Волька не верит, что в будущем им суждено быть вместе. Ведь случай определяет многое в судьбе людей. Счастливый и несчастливый случай. В одно мгновение все может пойти не так. Достаточно, например, сесть в незнакомую машину, чтобы все изменилось… И что тогда будет с любовью?..
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Эта книга не только о фашистской оккупации территорий, но и об оккупации душ. В этом — новое. И старое. Вчерашнее и сегодняшнее. Вечное. В этом — новизна и своеобразие автора. Русские и цыгане. Немцы и евреи. Концлагерь и гетто. Немецкий угон в Африку. И цыганский побег. Мифы о любви и робкие ростки первого чувства, расцветающие во тьме фашистской камеры. И сердца, раздавленные сапогами расизма.
Каково быть дочкой самой богатой женщины в Чикаго 80-х, с детской открытостью расскажет Беттина. Шикарные вечеринки, брендовые платья и сомнительные методы воспитания – у ее взбалмошной матери имелись свои представления о том, чему учить дочь. А Беттина готова была осуществить любую материнскую идею (даже сняться голой на рождественской открытке), только бы заслужить ее любовь.
Посреди песенно-голубого Дуная, превратившегося ныне в «сточную канаву Европы», сел на мель теплоход с советскими туристами. И прежде чем ему снова удалось тронуться в путь, на борту разыгралось действие, которое в одинаковой степени можно назвать и драмой, и комедией. Об этом повесть «Немного смешно и довольно грустно». В другой повести — «Грация, или Период полураспада» автор обращается к жаркому лету 1986 года, когда еще не осознанная до конца чернобыльская трагедия уже влилась в судьбы людей. Кроме этих двух повестей, в сборник вошли рассказы, которые «смотрят» в наше, время с тревогой и улыбкой, иногда с вопросом и часто — с надеждой.
Страдание. Жизнь человеческая окутана им. Мы приходим в этот мир в страдании и в нем же покидаем его, часто так и не познав ни смысл собственного существования, ни Вселенную, в которой нам суждено было явиться на свет. Мы — слепые котята, которые тыкаются в грудь окружающего нас бытия в надежде прильнуть к заветному соску и хотя бы на мгновение почувствовать сладкое молоко жизни. Но если котята в итоге раскрывают слипшиеся веки, то нам не суждено этого сделать никогда. И большая удача, если кому-то из нас удается даже в таком суровом недружелюбном мире преодолеть и обрести себя на своем коротеньком промежутке существования.