Зыбучие пески - [85]

Утром накануне церемонии мы получили подарки от родителей – часы одной марки, но разных моделей, и это нас очень позабавило. Мы решили, что наши родители нелепы, что, не сговариваясь, купили одно и то же.

Нам было смешно еще и от того, что в этих платьях мы были так похожи, что нас можно было принять за сестер.

Папа так и сказал, когда заехал со мной за Амандой, чтобы везти нас в церковь.

Вы могли бы быть сестрами.

Разумеется, никаких вопросов священник не задавал. Поводов нервничать у нас не было. Конечно, мы слышали слухи, что священник может задать вопрос и не причастить тебя, если не знаешь ответа. Но не слышали, чтобы кому-то отказали в причащении. Все, кто был с нами в христианском лагере, причастились. Все мы приготовили сценки из Библии и старались не смеяться, когда другие представлялись: «Привет, меня зовут Якоб, я буду играть роль простого народа» или «Привет, меня зовут Алис, я буду играть роль Иисуса».

Некоторые выбрали фрагмент из Библии, который зачитали в церкви. Аманде нужно было «спонтанно» рассказать о «важном жизненном уроке, который она усвоила». Аманда зачитала текст на тему «Почему нельзя врать».

Священник заранее прочитал текст и поправил, стараясь при этом не показывать, что хочет проконтролировать содержимое текста.

В следственном изоляторе тоже есть священник, со шрамами от угрей на лице в ботинках на толстой резиновой подошве. У меня нет никакого желания сейчас с ним встречаться.

Я планирую все выходные лежать в кровати, ждать завтрак, потом обед и потом ужин. Спать. Одно и то же два дня подряд.

Следующая неделя последняя.

– Потом все закончится, – сообщила Суссе, зайдя пожелать мне хороших выходных.

Разумеется.

Кровь не отмыть. Я видела эту скучную трагедию «Макбет» с мамой в театре. Кровь с рук не отмыть, сколько ни три. А если тереть до крови, то руки снова будут в крови, и так без конца. Мать Аманды никогда меня не простит. Я тоже не прощу.

А вы? Что вы думаете? Я знаю, что вы сделали, я знаю, что вы делаете, я знаю, что вы пытаетесь вставить меня в рамки, вами же для меня придуманные. Вы отказываетесь признавать тот факт, что я не вписываюсь ни в какие рамки – ни позитивные, ни негативные. Я не усердная староста класса, не мужественная жертва изнасилования, не типичная серийная убийца, не умная модная девочка. Я не ношу высоких каблуков, у меня нет татуировок и фотографической памяти. Я ничья подружка, ничей друг, ничья дочь. Я просто Майя.

И вы меня никогда не простите.

Думаю, вы из тех добрых и сострадательных людей, кто, проходя мимо попрошайки на улице, думает: «Это мог быть я» и пускает слезу. И думает, что любой может заболеть или лишиться дома, работы, денег… это может случиться даже со мной. Я тоже могу оказаться на улице в грязных штанах, вымаливая десятку, чтобы купить кофе в «Макдоналдсе». Вы хотите сострадать. Хотите быть хорошим человеком. Хотите творить добро.

Но на самом деле все это только притворство. Вы абсолютно уверены, что с вами-то это случиться не может. И к тому же это верх эгоизма – думать, что на эмпатию способны только люди, лично столкнувшиеся с несчастьем. Как раз наоборот. Эмпатия – это переживать всю эту мерзость, все это говно, которому нет места в моей жизни, и думать, что этот человек тоже не заслуживает того, чтобы влачить столь жалкое существование на обоссанном матрасе. И будь вы способны на настоящую эмпатию, вы бы поняли, что я тоже не заслужила такой жизни.

Самир утверждает, что я желала Аманде смерти. Что я застрелила ее намеренно. Еще на самом первом допросе он заявил, что отчетливо видел, как я целилась в Аманду, и он думает, что Себастиан убедил меня, что ее надо убить. Самир говорит, что для меня не было никого важнее Себастиана, что я готова была на все ради него, даже пожертвовать своей жизнью. Он говорит, что я убила Аманду и Себастиана, потому что он попросил меня об этом.

«”Вы” – это кто? – спросила я Самира тогда, давно. – Ты ничего не понимаешь», – ответил он.

Думаю, вы на стороне Самира, потому что он вам нравится больше меня. И вы считаете, что это делает вас добрее. Его судьба вам небезразлична. Ему вам легче сострадать. Я же только богатая дура.

В одиннадцать дня я принимаю снотворное и сплю весь обед. Меня оставляют в покое. По крайней мере, пока. Конечно, меня проверяют, но не так часто, чтобы не афишировать, что я продолжаю оставаться под постоянным наблюдением.

Они в курсе, что выступление в суде мамы Аманды вызвало у меня шок. И им известно, что мне нужно побыть одной, но при этом они не должны выпускать меня из виду, поскольку я представляю собой опасность. Главным образом, для себя самой, поскольку мне сейчас приходится «нелегко».

Несмотря на это, обед мне подали с полным комплектом пластиковых столовых приборов. И вилку, и нож можно было бы проглотить, но мне лень. Один из надзирателей принес мне вечерние газеты, положил на стол и вышел. Он ничего не сказал об их содержании, вероятно, обо мне там ничего нет, потому что обычно они предупреждают.

– Уверена, что хочешь читать? – спрашивают они, показывая мне рубрику (всегда на первой полосе).