Звук воды - [9]

Пение старика сделалось, нестерпимо громким. Надо раз и навсегда уяснить для себя, что в мире просто не существует безобидных увлечений. «Придет время, и я тоже достигну того возраста, когда мне будет приятно причинять окружающим как можно больше неудобств. Таким способом все здравомыслящие люди избавляются от своего одиночества».

…Он коснулся рукой в перчатке деревянных досок скамейки. Скамейка была шероховатой от пыли. Подъехал трамвай. На этом трамвае уехали старик и его песня. И до самой ночи, пока он не лег спать, в голове Кадзуо вертелась одна и та же мысль о «человеческих развалинах», в которые превращаются все здравомыслящие люди.

В понедельник еще не превратившийся в «человеческую развалину» молодой человек в лекционном зале министерства читал лекцию по принятию мер против инфляции. Основная мысль лекции заключалась в том, что, так как основная проблема кроется в нынешнем правительстве, то единственное, что остается, — это ждать, пока у населения сформируется гражданское самосознание. Другого выхода нет. Самое странное, что никто ни разу и не засмеялся от словосочетания «гражданское самосознание». В словах «гражданское» и «самосознание» чувствуется какой-то забавный привкус — такой бывает у холодных котлет из сладкого картофеля, которые продают в пригороде и заворачивают в обрывок старой газеты. Когда эти слова появляются рука об руку, невозможно не засмеяться. Должно быть, лектор тоже был порядком удивлен и разочарован.

Вернувшись за свой стол, Кадзуо сел писать черновик официального финансового бюллетеня. Ему была поручена главка о принципах финансирования. Маленькое небо, видневшееся в верхнем углу окна, обложили серебристо-серые облака. Впрочем, было тепло.

Девушка за соседним столом катала свою шерстяную куколку по столу, тыкая в нее кончиком карандаша. Куколка, как всегда, пребывала в полном здравии. Кадзуо как-то раз сводил эту девушку в столовую, купил ей на свои деньги молоко за десять йен и медовые бобы за десять йен.

По дороге обратно, когда он ехал в трамвае, ему улыбнулась незнакомая девушка. Кадзуо очень понравилась ее улыбка. Трамвай был переполнен. Какой-то ребенок, глядя в окно, громко распевал песенку «Токийский буги-вуги». Мать особо не вмешивалась. У девушки был такой вид, будто она хочет что-то спросить. Бесхитростная улыбка. Трамвай тряхнуло, и девушку прижало к Кадзуо. На ощупь она была похожа на мягкую, плохо перевязанную посылочку.

— Прошу прощения, — наконец заговорила девушка. — Вы куда едете?

— В Министерство финансов. Извините, мы знакомы?

— Моя фамилия Кувабара.

— А я Кодама.

— Кодама… Кадзуо, если не ошибаюсь.

— Откуда вы знаете?

— Вы так конверты всегда надписываете.

Кадзуо побледнел от ужаса. Значит, за ним тщательно следят, за каждым его шагом. К счастью, трамвай подъехал к остановке, на которой он должен был выходить. Кадзуо охнул и двинулся к выходу. Девушка засмеялась:

— Знаете, мы просто учились в одном университете…

В четверг во время обеденного перерыва проходило скучное собрание бывших однокурсников. Кадзуо рассказал о своей встрече в трамвае. Все вместе пытались вспомнить студентку по фамилии Кувабара. Наконец кто-то вспомнил и радостно закричал:

— А! Это та девчонка, которую подобрал профессор Н. Кажется, она его незаконнорожденная дочь. Еще ходили слухи, что они любовники.

После этого начались обычные разговоры, когда каждый прилагает все усилия, чтобы не уронить интеллектуального и социального достоинства своего собеседника. Разговоры о нехватке денег, о неудачах с женщинами и дому подобные «минусовые» темы были не популярны. В заключение они немного пообсуждали, как назвать клуб однокурсников, но до конца перерыва так ничего и не придумали. Единственное, до чего договорились, — это провести семинар по «Общей теории» Кейнса. Еще один день в неделю будет потрачен непонятно на что.

В пятницу было ясно и тепло. После обеда Кадзуо сопровождал замначальника департамента в Центробанк. В Центробанке проходил отбор плакатов с рекламой накопительных программ, нарисованных школьниками младших классов.

Кадзуо очень любил бывать в Центробанке. Ему нравилось это сумрачное, грандиозное, нечеловеческое здание. Оно ворчало себе под нос: «инфляция, инфляция». Слово «инфляция», повторяемое раз за разом, приобретает вес большого мешка с деньгами. «Инфляция… инфляция…» — разносится тысячеголосое эхо. Но если так пойдет дальше, то уже совсем скоро это здание начнет ворчать: «дефляция, дефляция». Слово «дефляция» тоже будет весить, как большой мешок с деньгами. Будет отдаваться эхом под сводами: «дефляция… дефляция…»

Кто же встанет во главе Кабинета министров: Ёсида? Или, может быть, Асида? На сегодняшний день никто этого не знает. Замначальника департамента сказал, что, наверное, все-таки Асида. Кадзуо шел вслед за ним по мраморному коридору с линолеумом на полу. Коридор разделялся то надвое, то натрое — ведь это же банк банков. Ах, как было бы здорово работать в этом бесчувственном здании. За какой угол ни поверни, безмолвно давят на тебя гигантские каменные колонны. Здесь нет ничего скользкого. Кадзуо ненавидел человеческие строения. Если прижаться щекой к мрамору, щека становится холодной и плоской. Надо жить в могиле. Могила, в которой заключена жизнь, прекрасна. Как и полагается кладбищу, «банк банков» осознавал себя как сущность, управляющую людскими жизнями из высших сфер, был холоден и мрачен. Кульминация человеческой жизни — это всего лишь имитация могилы. В «Сказках тысяча и одной ночи» рассказывается о любовниках — о сводных брате и сестре, — которые ради собственного удовольствия безвылазно сидели в могиле… Комната, закрытая на ключ… Поймав себя на этой мысли, Кадзуо замер от сладостного ужаса.