Звук падающих вещей - [43]

– Ладно. А о чем?

– О чем хочешь, Елена Фритц. Ты выбираешь тему, а я поддерживаю.

Они говорили обо всем, кроме того, что произошло между ними. Они лежали обнаженными, рука Рикардо гладила ее живот, ласкала ее прямые волосы, и они обсуждали свои мечты и планы, убежденные, как бывают убеждены только недавние любовники: сказать то, что ты хочешь, все равно что сказать, кто ты. Элейн говорила о своем предназначении в этом мире, о молодости как оружии прогресса, об обязанности противостоять злу. Она спрашивала Рикардо: тебе нравится быть колумбийцем? Хотел бы ты жить в другой стране? Ты тоже ненавидишь Соединенные Штаты? И только через две недели Элейн осмелилась задать вопрос, который интриговал ее с первого дня:

– Что с лицом твоего отца?

– Какая воспитанная сеньорита, – заметил Рикардо. – Никто еще не тянул так долго с этим вопросом.

Они тогда как раз поднимались по канатной дороге на Монсеррат. Рикардо ждал ее на выходе из ЦИАУК и сказал, что пора им заняться туризмом, нельзя приехать в Колумбию только чтобы работать, и «перестань вести себя как образцово-показательная протестантка, ради бога». Элейн прижималась к Рикардо (головой к его груди, обнимая за локти) каждый раз, когда налетал порыв ветра, и кабина тряслась на кабеле, а туристы кричали от страха. Весь вечер, заглядывая в пропасть или сидя на скамьях церкви, кружа в монастырских садах или разглядывая Боготу с высоты трех тысяч метров над уровнем моря, Элейн слушала рассказ о воздушном смотре в далеком 1938 году, о пилотах, их акробатических трюках в воздухе, аварии и о полусотне погибших. А когда она проснулась на следующее утро, на столе рядом с завтраком ее ждал пакет. Элейн разорвала оберточную бумагу и обнаружила журнал на испанском с кожаной закладкой между страницами. Она подумала, что закладка была подарком, но, когда открыла журнал, увидела знакомую фамилию и записку Рикардо: «Чтобы ты поняла».

Элейн попыталась понять. Она задавала вопросы Рикардо, он отвечал. Обгоревшее лицо его отца, объяснял Рикардо, эта его темная и грубая кожа, как карта пустыни Вилья-де-Лейва, была частью ландшафта, который окружал его всю жизнь; но даже в детстве, когда все обо всем спрашивают и сразу же забывают услышанное, Лаверде не интересовался, почему лицо отца так отличалось от других лиц.

Хотя также возможно, говорил Лаверде, что его семья даже не дала ему возможности полюбопытствовать, потому что история об аварии в Санта-Ане рассказывалась всегда, никуда никогда не девалась, повторяясь в самых разных обстоятельствах, и менялась благодаря разным рассказчикам, так что Лаверде запомнил все версии – и те, что рассказывали на предрождественских вечерах, и которые по пятницам в чайной, и другие, звучавшие по воскресеньям на футбольном стадионе, вечером в постели перед сном или утром по дороге в школу.

Об аварии говорили во всех оттенках и с разными намерениями, чтобы показать, что самолеты опасны и непредсказуемы, как злая собака (версия отца), или что самолеты подобны греческим богам, которые каждого ставят на свое место и не терпят высокомерия (версия деда). Много лет спустя и сам Рикардо Лаверде тоже рассказывал историю об аварии, приукрашивал ее или привирал, пока не понял, что в этом нет особой необходимости.

Например, рассказать в школе, почему обожжено лицо твоего отца, – лучший способ обратить на себя внимание одноклассников. «Я говорил им о подвигах деда, – сказал Лаверде. – Но потом заметил: никому не нужны героические истории, всем нравятся байки о чужих несчастьях». Он запомнил лица одноклассников, когда он рассказывал им об аварии в Санта-Ане, показывал фото отца и его обгоревшего лица, чтобы они не подумали, будто он лжет.

– Сегодня я уверен, – сказал Лаверде, – что только из-за Санта-Аны я хочу стать пилотом, и меня ничего больше не интересует. Если я когда-нибудь разобьюсь на самолете, это тоже случится из-за Санта-Аны.

Лаверде винил Санта-Ану во всем. И в том, что начал захаживать к деду, записался в аэроклуб, стал летать с ветераном-героем и чувствовал себя при этом так здорово, как никогда и нигде раньше. Он разгуливал по взлетному полю между канадскими самолетами «Сейбр», и ему разрешали посидеть в кабине (имя Лаверде открывало все двери), лучшие преподаватели аэроклуба (снова спасибо имени) проводили с ним больше времени, чем он оплатил: все это из-за истории о Санта-Ане. Если бы не она, ему бы никогда не узнать, что это значит – быть принцем и получить власть по наследству.

– Я воспользовался этим, Елена, клянусь, – говорил он. – Я хорошо учился, я был прилежным учеником.

Дед всегда говорил, что из него выйдет толк. Его учителями были ветераны войны с Перу и те, кто летал в Корее и заслужил награды у американцев, по крайней мере, так они говорили. И все считали, что у этого парня редкий талант, золотые руки, а самое главное – его уважают самолеты. А самолеты не ошибаются никогда.

– И так до сегодняшнего дня, – сказал Лаверде. – Отца это бесит, но у меня уже сотня часов налета, я уже хозяин собственной жизни. Он целыми днями угадывает будущее, но это будущее других людей, Елена. О моем будущем отец ничего не знает, его формулы и статистика не рассказывают ему об этом. Я потратил много времени, но только недавно понял, как моя жизнь связана со шрамом на лице отца, как авария в Санта-Ане связана с тем, кто стоит сейчас перед тобой – внуком героя, которого ждут великие дела. Мне не нужна жизнь посредственности, Елена Фритц. Я ничего не боюсь, я верну в авиацию имя Лаверде. Я буду лучше капитана Абадии, и моя семья будет мной гордиться. Я уйду из этого дома, где все переживают каждый раз, когда кто-то приглашает нас на обед, потому что нам придется ответить тем же. Я не хочу каждое утро считать гроши, как моя мама. Мне не нужно будет сдавать комнату гринго, чтобы накормить семью, прости, если обидел, я не хотел. Ничего не поделаешь, Елена Фритц, я внук героя и рожден для другого. Да, для великих дел, только так. Нравится это кому-то или нет.