Звук падающих вещей - [23]

Елена Фритц смотрит в иллюминатор и видит чистое небо; она не знает, что их самолет снижается до высоты двадцати тысяч футов; да и какое ей до этого дело. Ее клонит в сон: уже десятый час вечера, а выехала она очень рано, потому что дом ее матери не в самом Майами, а в пригороде. Или даже в каком-то совсем другом месте, скажем, в Форт-Лодердейле или Коралл-Спрингс, одном из тех маленьких городков Флориды, которые больше напоминают огромные дома престарелых и куда приезжают старики со всей страны, чтобы провести свои последние годы подальше от холода, стресса и недовольных взглядов своих детей.

Так что Елене Фритц пришлось встать пораньше; сосед, которому все равно надо было ехать в Майами, отвез ее в аэропорт, и Елена катила с ним час, два или даже три по этим прямым шоссе, известным во всем мире своими убаюкивающими свойствами. Теперь она думает только о том, чтобы добраться до Кали, успеть на стыковочный рейс и прибыть в Боготу такой же уставшей, как и все остальные пассажиры, которые летят этим рейсом, но более счастливой, потому что ее ждет мужчина, который ее любит. Она думает об этом, а еще о том, чтобы принять душ и лечь спать. Внизу, из Кали, говорит голос:

– «Американ», девять-шесть-пять, это Кали, на каком вы расстоянии?

– А? Что вы хотели, сэр?

– Ваша позиция по РМД[25].

– Окей, – говорит капитан, – расстояние до Кали, хм-м… тридцать восемь.

– Где мы? – спрашивает второй пилот. – Кажется, мы…

– Держим курс на Тулуа[26], так?

– Да. А до этого мы куда шли?

– Не знаю. Что это? Что происходит?

«Боинг-757» снизился до высоты тринадцати тысяч футов, сначала повернув вправо, а затем влево, но Елена Фритц этого не замечает. За окном ночь, темная ясная ночь, внизу уже видны очертания гор. В пластиковой шторке иллюминатора Елена видит свое отражение, она спрашивает себя, что она здесь делает, правильно ли это – лететь в Колумбию, действительно ли ее брак еще можно спасти или права ее мать, которая сказала ей тоном предвестницы апокалипсиса: «Вернуться к нему будет худшей твоей ошибкой». Елена Фритц готова согласиться, что она идеалистка, но это, по ее мнению, не приговор и не означает, что вся ее жизнь состоит из одних неправильных решений: идеалисты тоже иногда добиваются успеха.

Свет в салоне гаснет, лицо в окошке исчезает, и Елена Фритц думает, что слова матери ее не волнуют: ни за что на свете она не оставит Рикардо одного в его первый сочельник на свободе.

– Кажется, приборы барахлят, – говорит капитан. – Не знаю почему.

– Тогда беру левее? Взять левее?

– Нет-нет, не стоит. Черт, нет, идем прежним курсом…

– Куда?

– На Тулуа.

– Он правее.

– А мы где? Поверни правее. Нам на Кали. Мы облажались, да?

– Да.

– Как мы могли так облажаться? Правее сейчас, правее.

Елена Фритц, сидя в салоне эконом-класса, не знает: что-то пошло не так. Если бы у нее были некоторые познания в области воздухоплавания ее бы насторожила перемена маршрута, она бы заметила, что пилоты отклонились от установленного курса. Но нет: Елена Фритц не разбирается в воздухоплавании и не знает, что снижение почти на десять тысяч футов в незнакомой зоне над гористой местностью сопряжено с риском. О чем она думает в таком случае?

О чем думает Елена Фритц за минуту до смерти?

В кабине звучит сигнал тревоги: «Опасная близость к земле», – говорит электронный голос. Но Елена Фритц его не слышит: там, где она сидит, не слышны сигналы тревоги и предупреждения об опасной близости горы. Экипаж добавляет мощности, но не отклоняет рули высоты. Самолет немного задирает нос. Но этого недостаточно.

– Черт, – говорит пилот. – Выше, парень, выше.

О чем думает Елена Фритц? О Рикардо Лаверде? О предстоящих праздниках? О своих детях?

– Черт, – повторяет капитан, но Елена Фритц его не слышит. У Елены Фритц и Рикардо Лаверде есть дети? Где они сейчас, если есть, и как изменилась их жизнь, когда исчез их отец? Им сказали, куда он делся, или они выросли, окруженные паутиной семейной лжи, выдуманных мифов и перепутанных дат?

– Выше, – говорит капитан.

– Все в порядке, – отвечает второй пилот.

– Выше, – повторяет капитан. – Тихонько, тихонько.

Автопилот отключен. Штурвал дрожит в руках пилота – признак, что скорости самолета недостаточно, чтобы удержать его в воздухе.

– Еще выше, еще выше, – говорит капитан.

– Хорошо, – отвечает второй пилот.

И снова капитан:

– Выше, выше, выше.

Снова звучит сирена.

Раздается неуверенный вскрик или что-то похожее на вскрик. Звук, который я не могу, никогда не мог разобрать: что-то нечеловеческое или даже сверхчеловеческое, звук угасающих жизней и в то же самое время скрежет разрушающихся материалов. Это звук падающих с высоты вещей, прерывистый и одновременно бесконечный, он раздается в моей голове с того самого дня, как я впервые его услышал, и не подает никаких признаков того, что собирается уйти, он навсегда застрял в моей памяти, висит там, как полотенце на вешалке.

Этот звук – последнее, что доносится из кабины пилотов рейса 965.

Звук, а затем запись обрывается.

* * *

Я долго приходил в себя. Нет ничего более непристойного, чем подсматривать за последними секундами чужих жизней: они должны быть тайными, неприкосновенными, они должны уйти с теми, кто уходит, и все же там, на кухне старого дома в Ла-Канделарии, последние слова погибших пилотов стали частью меня, хотя я не знал и до сих пор не знаю, кто были эти несчастные, как их звали, что они видели, когда смотрелись в зеркало; эти люди, в свою очередь, никогда не знали меня, и все же их последние минуты теперь принадлежали мне и будут принадлежать всегда.