Звучащий след - [46]

Карандаш Нетельбека так и летал по грязному клочку бумаги.

— …Обязан своему фюреру, — эхом откликнулся он, потом откинулся к потухшей печке и, подняв голову, выжидательно посмотрел на своего клиента. Гумпердинг самодовольно постучал кончиком обгрызенного карандаша себе по носу.

— …Но в то время, как я выполнял только частные заказы, Берт ван дер Броук, который к тому же выписывал социал-демократический поджигательский листок «Форейт», брал подряды от магистрата! Его сын Раймонд был членом коммунистической партии и шел с красным знаменем во главе демонстрации…

Нетельбек снова принялся писать, а Гумпердинг, зажав кончик карандаша между большим и указательным пальцем, ткнул в плечо своего сына.

— Какой у тебя рост? — спросил он отрывисто.

Мы с Мюллером, спрятавшись, наблюдали за этой любопытной сценой. Мюллер сосал стебелек мяты.

— Ну и горечь, — прошептал он. — Нет, право, на это стоит посмотреть. Жаль только, что Гроте не пришлось этим полюбоваться.

Мне было не совсем ясно, какая связь между Гроте и подлым доносом Гумпердинга. Но я не стал спрашивать.

Вилли, сын жестянщика, стоял рядом с отцом, уставив глаза в одну точку. Услышав окрик, он испуганно вздрогнул.

— Какой рост?

Он умоляюще посмотрел на отца, словно мальчишка на школьной скамье в ожидании подсказки. Но одно только море за спиной его шептало свою вечную песню, и Вилли сказал:

— Не знаю.

И хотя парень был широк в кости, робкие его движения и испуганный взгляд голубых глаз невольно напомнили мне трусливого кролика, который забивается в самый дальний угол, стоит только отворить дверцу его клетки.

— Пишите!

И Гумпердинг снова повернулся к Нетельбеку.

— Мой сын хочет стать летчиком. Ведь правда ты хочешь стать летчиком?

Он с гордой улыбкой взглянул на сына. Тот стоял, свесив руки, напоминавшие длинные и прямые рейки лестницы-стремянки. Белокурый вихор упал ему на лоб.

— Еще бы, конечно, он хочет стать летчиком, — уверенно повторил Гумпердинг, лихо подкручивая свои рыжие усы.

— Пишите! — повторил он, обращаясь к Нетельбеку. — «Мой сын хочет стать летчиком, а с его матерью, с этой лягушатницей, я разведусь».

Мюллер расхохотался и ткнул меня в бок.

Нетельбек опустил карандаш.

— Ты что же, употребляешь ругательства в письме фюреру? — сказал Мюллер, вопросительно посмотрев на Гумпердинга.

Тот раздраженно махнул рукой.

— Ну, не пишите «лягушатница».

Но тут Мюллер утянул меня в барак.

— Нет, ты слыхал? Тогда, значит, пусть Нетельбек не пишет «лягушатница»! «Я с ней разведусь». Скатертью, мол, дорога. Ты мне больше не нужна, нашел кормушку получше.

И Мюллер рассказал мне все, что знал о Гумпердинге от Гроте.

Я вышел из барака. Я ощущал непреодолимую потребность встать под кран и окатиться водой с головы до ног — как несколько недель назад, когда смывал с себя грязь, после драки с Томом.

Возле колонки теснилось еще больше народа, чем обычно. Несколько человек вырывали друг у друга осколок зеркала величиной в ладонь. Безопасные бритвы сверкали на солнце. Ведь не сегодня-завтра всех отправят домой. Так говорил «профессор».

Вспомнив, что я обещал навестить Фрезе, я свернул к лазарету. Завтра, нет, может быть, даже сегодня я буду ходить по твердой земле, а не по этому проклятому песку, на котором скользишь и качаешься, словно на палубе корабля. Несколько недель я пробуду у матери, а там — в армию. И с первым же выстрелом окружающие меня сейчас уродливые призраки навеки исчезнут из моей памяти.

Я остановился у больших солнечных часов напротив лазарета. Мы сами сложили конус из разноцветной гальки и каждый день поливали его водой. Уже через неделю камешки так слиплись, что с них легко было смахивать песок, который наносило ветром. Солнечные часы были любимым местом Джеки. Он мог подолгу сидеть возле них и следить за непрерывным движением тени, отбрасываемой на цифры шестом, установленным в самом центре конуса.

Погруженный в тягостные мысли, я отворил двери в лазарет. Ахим в белом халате кипятил иглы для шприца. Его кабинет занимал два с половиной квадратных метра; в нем умещался один-единственный стол, на котором под стеклянным колпаком были разложены хирургические инструменты.

— Стула, к сожалению, я тебе предложить не могу, — сказал Ахим, здороваясь со мной.

Вытянув губы, он подул на густой пар, поднимавшийся из кастрюльки, потом вынул пинцетом иголку и положил ее под стеклянный колпак.

— Хозяйство здесь чертовски примитивное, — сказал он и негромко выругался.

Он опустил колпак на инструменты: послышался тихий звон, светлый и чистый, как лучи утреннего солнца, разрисовавшие противоположную стену пестрой рябью.

Ахим стоял, повернувшись спиной к стене, и пристально рассматривал меня, как бы оценивая и в то же время с любопытством, которого я никогда прежде в нем не замечал.

Вот уж бессмысленно так меня рассматривать, решил я и, достав из кармана окурок, не торопясь закурил, И чего он на меня уставился? Мюллер тоже сегодня искоса так посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Вот поглядите, к нам прибыл новичок, любопытно, как-то он себя поведет».

— Так, значит, старый Россинант тебя наконец сбросил? — спросил Ахим, который стоял, упершись ладонями в стол.