Звонок из Ленинграда - [8]

Отец смутился заметно, даже руки вздрагивали, пока прикуривал, но тут же оправился и подмигнул Ксюше.

— Слыхал, Заяц? А еще говорят, что наша мама тихоня.

— Да-a, тихоня… а сама на меня вчера ка-ак закричит, когда я кошку крутила в зонтике.

Отец захохотал:

— Значит, мы с тобой две пострадавшие стороны? Давай объединяться!

— Давай, а что будем делать?

— Исправляться. Вдвоем исправляться веселей, правда? Га-ар-низон семейства Ермаковых, на первый, второй рас-считайсь! Ра-авнение на ма-му, смирна-а!

— Ну, знаешь, — сказала мама, и глаза у нее сделались зелеными и прозрачными, как вода в аквариуме.

Вот и теперь, прежде чем ответить на Ксюшин вопрос, мама встала, походила по комнате, потом снова села в кресло и сказала честно:

— Не знаю, детеныш. Иногда мне кажется, что умею. Очень хочу уметь. Думать человек учится всю жизнь.

— Ну уж, нетушки, — сказала Ксюша, — всю жизнь надоест.

Мама улыбнулась.

— Что ты! Это самое интересное и увлекательное занятие на свете!

— А папа умеет?

— Конечно.

Хорошенькое дело! Ксюша делай уроки, Ксюша вынеси ведро, Ксюша сбегай за хлебом, подмети пол, полей цветы, а самое интересное, самое увлекательное занятие на свете приберегли для себя. А отец еще все время говорит, что в семье все — плохое и хорошее — должно делиться пополам.

— Я тоже хочу научиться.

— Так держать, Заяц! Ермаковы не сдаются! — крикнул за стенкой отец.

Оказывается, он все время сидел себе тихонько в Ксюшиной комнате. Такое было правило в семье: если мама за что-нибудь выговаривала Ксюше, папа не вмешивался, а если отец — мама даже специально уходила на кухню, чтобы не мешать. И правильно. Плохо, когда двое на одного. Отец вообще считает, что хвалить человека надо при всех, а ругать только с глазу на глаз.

Мама притянула Ксюшу к себе, положила подбородок ей на плечо и удивленно спросила:

— Андрей, разве ты дома?

— Меня нет. Я на совещании в управлении, — сказал отец и просунул бороду в приоткрытую дверь. — Ксения Андреевна, береги маму, не истязай ее глупыми вопросами.

— Хорошо, папочка, — скромно сказала Ксюша, — я поберегу их для тебя.

Отец изумленно дернул себя за бороду, хмыкнул что-то невразумительное и скоренько умчался на свое совещание.

— По-моему, ты напугала отца, он даже не нашел, что ответить, — сказала мама, улыбаясь.

— Ничего, по дороге домой придумает. Он же Ермаков.

Мама отстранила Ксюшу, но не отпустила, а продолжала держать обеими руками за плечи.

— А ты растешь, детеныш, — удивленно сказала она.

— Ага. Папа говорит, что скоро тебя перерасту.

— Упрямая порой бываешь невыносимо, — не слушая Ксюшу, задумчиво продолжала мама, — и хвастунишкой…

— А разве плохо? Ермаковы все такие, и ты тоже.

— Нет. Я Сердитова. Мои предки из Ношуля, слыхала? Еще дед мой и прадед на Ношульской пристани грузчиками были, переваливали купеческие товары с подвод на баржи. А Ермаковы из Усть-Сысольска.

— И все равно ты теперь наша. Раз папа Ермаков и я Ермакова, значит, и ты тоже. Мама, а когда ты будешь меня учить думать? Сейчас?

— Можно и сейчас. И не надейся, что это так просто — раз, два — и готово. Для начала ты будешь каждый день тренировать мозг.

— А как это?

— А вот так: когда ляжешь спать, закрой глаза и представь, что ты смотришь кино про себя: как встала, как пошла в школу, что делала в школе… и так далее. Вспомни каждое слово, каждый поступок. И если в каком-то месте тебе вдруг станет стыдно за себя, значит, ты поступила плохо.

— Я тебе сразу скажу, — пообещала Ксюша.

— Если захочешь. Но самое важное, постарайся не повторять слово или поступок, за который тебе стало стыдно. Поняла?

Еще бы. Что же тут не понять. Вначале у Ксюши получалось неинтересно. Картинки были отрывочными, перескакивали, путались. Но со временем Ксюша научилась вспоминать плавно, одно за другим. Все, что случилось с нею днем, вечером словно оживало в мозгу, только быстрее, и виделось совсем по-другому. Будто вместо нее жила, бегала, ссорилась и мирилась совсем другая девочка, а сама Ксюша смотрела на нее со стороны, как в настоящем кино. Даже интереснее.

* * *

Светлый круг под торшером словно отделил маму вместе с креслом от полутьмы, в которой осталась Ксюша. И Ксюше показалось вдруг, что маме из ее светлого круга видны Ксюшины дела, что она просматривает их вместе с Ксюшей, разделяя на плохие и хорошие.

От этой мысли Ксюше стало зябко. Она натянула на ноги плед. Какая ерунда лезет в голову! Разве можно видеть чужие мысли? А если и можно, то Ксюше стыдиться нечего. Наташа сама виновата. Никто ее не просил молчать. Разревелась непонятно из-за чего. Интересно, почему Софья Петровна смотрела на Ксюшу дольше, чем на всех? А когда Ксюша села в автобусе одна, а Наташа совсем отдельно, даже не удивилась. Только спросила, и все. А вдруг она догадалась? Может, завтра подойти и самой все рассказать, чтобы Наташенька успокоилась?

Ксюша даже головой помотала, чтобы отогнать невеселые мысли. И зачем мама научила ее думать? Ничего в этом хорошего нет. Читала бы сейчас книжку или с мамой разговаривала, а то голова просто пухнет от всяких мыслей… Все-таки думать нелегко. Легче не думать.

Ксюша повернулась на спину и решила: «Вот возьму и не буду больше думать…» Есть же люди, которые никогда не думают. И на душе у них, наверное, всегда хорошо. И кто это только выдумал — думать? Может, рассказать маме про Наташу? И так она уже несколько раз спрашивала, почему это Наташи нет… Нет, пусть сначала папа позвонит, потом…