— И это приводит к тому, что ваш мотор уже не ваш! — закончил за меня мысль Лаврентий Павлович. — Ему даже обозначение уже свое присвоили!
— Всего лишь добавили заводское. Был «БЛ», стал «БЛ ЗИЛ», «Берия Лаврентий, выпуска завода имени Ленина». С учетом вклада в работу, считаю, более чем справедливо.
— Да? А мне, между прочим, докладывают, что на заводе аббревиатуру «БЛ» расшифровывают как «бензиновый Любимова» и сам мотор между собой именуют «Любимчиком», — усмехнулся нарком и пояснил. — Меня не тщеславие волнует, а дела наркомата. НКТП выдаст разработку, в случае удачи, за свою. И будет, с учетом вклада, как вы сказали, полностью прав. И это ставит под сомнение существование в структуре нашего наркомата вашего отдела! Помнится, вы с Косовым выступали за то, чтобы ЗК не висели на шее у народа, а самоокупались? И где ваша самоокупаемость? Вы работаете на войну, не давая народному хозяйству ничего! Едите и тратите, при этом, каждый день! Напрягитесь и дайте что-то, что дало бы эффект уже сейчас, чтобы народному хозяйству не приходилось вас содержать. Война, конечно же, рано или поздно придет и ваша работа не пропадет даром, но на текущий момент ситуация именно такова. Да и в деле обороны вы распыляетесь, не доводя, при этом, дело до конца? Вам известно, что Шпагин представил на конкурс свой двуствольный пулемет, пошутив, что выкинул из ПЛ все лишнее?
Мне оставалось лишь кивнуть в ответ на упреки. Шпагин действительно утер мне нос, всего лишь применив более тяжелые, связанные через серьги и коромысло стволы и новый лентоприемник своей конструкции с индивидуальными механизмами для каждого. Схему с перезаряжанием на выкате ствола и единой пластиной-затвором он оставил без изменений. Как и вспомогательный лафет. При этом получил практически те же габариты и вес, избавившись от сложного замедляющего механизма. Техническая скорострельность при этом выросла незначительно, до тысячи выстрелов в минуту и ПШ сейчас выходил в фавориты конкурса.
Берию, с его желанием показать НКВД в лучшем свете, я понять могу. На наркомат сейчас давят, причем, со всех сторон. И виноват в этом, поневоле, именно я. Провозглашенная верхушкой партии, с моей подачи, стратегия концентрации коммунизма в одной стране была принята народом далеко неоднозначно. Ведь одно дело — нести свет учения на чужие земли. А делиться своими с пришлыми людьми — уже совсем другое. Настроения у значительной части общества были сродни тем, что царили в кажущиеся такими далекими времена коллективизации. Своим, кровным, делиться не хотелось, пусть это хоть сто раз правильно и разумно. Но сейчас процесс затрагивал буквально каждого, все слои общества, уже нельзя было опереться на городской пролетариат, чтобы принудить крестьянство, приходилось уповать на расчетливых и дальновидных и давить на жадных. В связи с масштабами явления борьба шла по всем фронтам, и в плоскости агитации, мне, к примеру, как «застрельщику», даже в постановочных рекламных короткометражках с разъяснениями, воспроизводящих сценарий «Сталиградской речи», сниматься пришлось, и, чего греха таить, репрессивными мерами. Видно, у 37-го и 38-го годов карма такая. Что в эталонной реальности они отметились массовыми арестами, что здесь. ЦК партии выдал установку на максимально жесткую борьбу с болтунами. Любая критика «стратегии концентрации» приравнивалась к антисоветской агитации с обязательным осуждением на шесть месяцев по соответствующей статье. Если в компании заводили речь на эту тему и в ней находился хоть один стукачок, то он и первый сознавшийся проходили как свидетели, а остальные, вне зависимости от взглядов, получали срок. Хотя бы за то, что не донесли. Сажать принялись так ретиво, что тюрьмы к концу осени 37-го года оказались переполнены.
Массовые посадки с выдергиванием из трудовых коллективов значительного количества людей, обходились недешево советской экономике, упали темпы роста, что восстановило Госплан и хозяйственные наркоматы против НКВД. Шесть месяцев — слишком малый срок, чтобы «болтуны» могли быть востребованы в структуре моего отдела, да и в ГуЛаге не могли такую массу «короткосидящего» народа перемещать в направлении всесоюзных строек и обратно. Слишком накладно выходило и давало большую нагрузку на транспорт. Верховный Совет ввел «предварительную» поправку об отсрочке исполнения приговора. Временно наступило облегчение. Суды работали не покладая рук, но люди возвращались домой до весны, когда их можно было бы содержать хоть в палатках и найти подходящее занятие. Вздохнуло свободнее хозяйство, во-первых потому, что за выдающиеся достижения человеку приговор можно было и вовсе отменить, а во-вторых отсрочка давала время, чтобы найти в коллектив замену. Нашел свои выгоды и НКВД. Срок небольшой, проще тихо отсидеть, чем пытаться снова агитировать или сбежать, усугубляя свою вину. Если ты, конечно, просто болтун, а не непримиримый враг советской власти! Так рассуждали в моем наркомате и не без оснований. В общем, принцип простой — дать врагу проявить себя, а потом покарать без скидок и по всей строгости. Статьи о таких пойманных или уличенных повторно «рецидивистах», с приговорами на много лет за участие в антисоветской организации и побег, печатали на первых полосах газет, в назидание.
