Звонарь - [51]

После отчета Фаразина, президент осведомился, не хочет ли кто высказать свои возражения. Борлюйт встал и попросил слова. Понятно, он не сомневался, что его выступление не будет иметь успеха. Но под влиянием взгляда Фаразина он решился идти до конца.

Он вынул заранее написанную речь и стал читать, немного смущенный, но полный непоколебимой, глубокой убежденности. Сначала он сомневался в успешности предприятия. Прорыть канал, который искусственно соединил бы Брюгге с Северным морем, – только часть задачи. Если даже предположить, что канал будет функционировать на протяжении четырех лье и поднимать большие суда, то и этим вопрос не исчерпывается: город, соединенный с морем, еще не делается портовым. Нужно обладать коммерческими фирмами, конторами, пристанями, банками. Нужно быть молодым, деятельным, богатым, смелым народом. Чтоб заниматься торговлей, нужно иметь коммерсантов, призвать евреев.

Брюгге этого не может сделать. Следовательно, порт будет бесполезной роскошью.

Борлюйт утверждал взволнованно:

– Преследуемая здесь цель – химера! Некогда Брюгге был великим портовым городом. Но разве портовые города можно воскрешать? Можно ли приручить, укротить море, заставив его следовать по тому пути, который оно покинуло?

Борлюйт сам почувствовал, что его речь не гармонировала с мертвенной аудиторией. Он раньше представлял себе борьбу, противодействие, собравшуюся толпу, возбужденную, нервную, которую можно опьянить искренними словами, как вином. Теперь он видел, что слова его обесцвечивались в дыме трубок, в тумане душ присутствовавших, противопоставлявших им с непобедимым серым единодушием свою сонливость. Борлюйт говорил понапрасну. Все сгущавшийся дым отделял его от публики, он еле различал лица присутствовавших, словно видя их во сне или вызывая их из глубин памяти.

Он подумал: «К чему это?», но все же продолжал читать до конца, чтоб не сдаться в присутствии Фаразина, торжествовавшего, смотревшего на него иронически и злобно. Не действуют ли в жизни исключительно ради своего врага, чтобы бороться с ним равными силами, унизить его прекрасным порывом или трудной победой? Без врага, пожалуй, отступили бы. Враг – возбуждающая сила. Надеются победить в лице его мир и все несчастья.

Борлюйт говорил только ради Фаразина. Сказав о нелепости проекта, он стал возвеличивать славу мертвого города, музея искусства – это была судьба Брюгге. Его известность начинала распространяться. Начинали стекаться со всех сторон артисты, археологи, принцы. Как будут презирать, как будут смеяться, когда узнают, что он не хочет быть городом мечты, единственным в своем роде, что он воспылал тщеславным желанием сделаться портом. Он сообщил о проекте Бартоломеуса, не называя его имени: нужно жертвовать деньги для того, чтобы скупить все старинные фламандские картины. Брюгге был бы музеем.

Он закончил с вызовом:

– Брюгге был бы местом паломничества для избранных со всего мира. К нему стекались бы, как к священной могиле, к могиле искусства. Он был бы королем смерти. Втянувшись же в коммерческие проекты, он обезобразится и скоро станет изменником скорби!

Борлюйт сел. Фаразин, желая уничтожить впечатление, воскликнул:

– Рассуждения артиста!

Артист! Он употребил верное слово. Лицемерная похвала, венок издевательства! Артист! Этого эпитета достаточно, чтоб обесценить человека во мнении провинциалов.

Фаразин это знал. Удар был рассчитан верно. На лицах президента и партизан проекта появились довольные улыбки. Что касается присутствовавших, они, отуманенные курением, уставшие от долгих речей, робко сидевшие на выровненных скамьях, ничего не поняли в цифрах и периодах и ждали, нетерпеливо желая скорей вернуться домой.

Никто больше ничего не говорил. Маленькие лампы зачадили. Все встали.

Борлюйт вышел, смешавшись с публикой… В вестибюле она столпилась темной массой, чем-то нерешительным, бессознательным, молчаливо скользящим – и скоро развеялась.

Борлюйт вышел, сопровождаемый двумя стрелками святого Себастьяна, они остались ему верными, но молчали. Он скоро с ними расстался и пошел по улицам Брюгге, испытывая наслаждение от сознания своего одиночества. Он отгонял от себя, как кошмар, воспоминание о только что виденных им призраках, бывших его врагами. Ему казалось, что ничего этого не было. Но он скоро вернулся к действительности.

Он вспоминал все подробности этого вечера, свою ненужную речь, тусклые силуэты публики, злобные взгляды Фаразина и предводителей лиги. Только их лица были живыми в этот вечер. Предводители были трибуналом. Борлюйту казалось, что он только что выслушал… смертный приговор красот Брюгге! Все было заранее предусмотрено. Приговор был уже заготовлен. Все было бесполезно. Их проект будет осуществлен. Борлюйт не мог этому помешать: он ничего не мог, он не убедил никого. Это было так же невозможно, как победить ночной туман, затоплявший город, волновавшийся над каналами. А! Толпа! Сражаться с толпой! Возбуждавшие его раньше мечты! Все расплылось в дыме. И его речь, такая пламенная, на которую он возлагал столько надежд, расплылась в облаках дыма, как легкий дымок.