Звезды в озере - [3]

Они захлебывались от радости. Вот уже что-то есть, пусть это лишь одно местечко — несколько улиц, жалкие лавчонки, — но оно вырастало в их глазах, сияло новым, радостным светом. Кошмар миновал. Отсюда, с этого местечка, начнется. Весть полетит, как на крыльях. Со всех сторон двинутся рассеянные, разбитые части, блуждающие без пути и без цели. Здесь будет сызнова создана армия. Здесь наступающий враг натолкнется на непреодолимую стену. Здесь будет остановлена безудержно несущаяся вперед железная лавина.

— А больше ничего и не нужно… Затормозить на момент, на один момент, — и весь размах сойдет на нет… Захлебнется… Там все рассчитано на моментальные действия, на молниеносный удар… А если они наткнутся на преграду…

Да, да, это совершенно ясно Забельскому. Майор заразил его своим радостным воодушевлением, как это бывало и раньше, когда неудержимая фантазия толкала Оловского на какие-нибудь приключения и увлекала за ним его товарищей. Ни тот, ни другой в эту минуту не сомневались в реальности своего предприятия. Казалось, что один пункт сопротивления, крохотный островок в море катастрофы, может спасти всех, что два человека могут противостоять панике, беспорядку, развалу, перед которыми не устояло государство. Забельский чувствовал, как его захватывает энтузиазм, столь же сильный, как недавнее отчаяние. Впрочем, этот дикий энтузиазм непосредственно из отчаяния и вытекал. Как утопающий хватается за соломинку, так поручик ухватился за лихую фантазию майора, за его веселую отвагу, которую ничто не могло сломить и подорвать, за его безумную веру в возможность победы. И в этом новом свете небольшое местечко вырастало до размеров важнейшего стратегического пункта, горсть героических безумцев — в решающий центр армии, армии, которая уже перестала существовать.

В течение четырех часов громыхали машины маленькой типографии, печатая белые и розовые объявления. Еще стекал по стенам клей, еще руки расклейщика расправляли складки бумаги, а вокруг уже собрались толпы людей. Читали, не веря своим глазам, скандировали по слогам и снова перечитывали, начиная с первых слов: «Солдаты! Граждане!» — и вплоть до подписей внизу: «Майор Оловский, поручик Забельский».

— Стало быть, война еще идет, — сказал кто-то.

— Стало быть, мы еще обороняемся.

— Что там, обороняемся! Читайте-ка хорошенько, что написано! Являться с оружием или без него. Формируются части… Порядок в городе… Стало быть, теперь только мы им и покажем!

Собирались кучки штатских и оборванных солдат, стояли перед объявлениями, комментировали вслух. Медленно, сначала поодиночке, люди двигались к указанным пунктам — в казармы и в здание магистрата. К полудню гуще пошли военные мундиры. Неизвестно откуда, все больше прибывало отставших от своих частей солдат. Шли кто с винтовкой, кто с пустыми руками. Запыленные, измученные, почерневшие от усталости и горя, они читали висящие на стенах объявления и, оживившись, сразу же направлялись в казармы. Зазвучали, зазвенели голоса в опустевших залах. Нашлись сенники, на которых можно было растянуться, нашлись в кухне офицерской столовой горшки и кастрюли. Через комнату, где работали Оловский и Забельский, непрерывным потоком проходили люди, докладывали о прибытии, регистрировались и оставались в казармах.

В течение всей ночи подходили все новые и новые солдаты. Огромное здание наполнилось голосами, шумом, ожило. Казармы звенели жизнью, уже шли эстафеты в деревню с приказами о доставке продовольствия, уже переворачивали сверху донизу госпиталь, чтобы кое-как подготовить его к приему раненых. Одновременно поручик Забельский узнавал, что дела не так уж плохи, как казалось раньше. Где-то еще дрались, защищались, еще собирались части и армии. То, во что он не хотел верить на тракте, то, что встречали насмешками и недоверием толпы беженцев, теперь оказывалось ясным и правдоподобным. Ведь если здесь, в какой-то дыре, один майор… А есть же и другие, не все предали, не все бежали! Еще видно будет, еще видно будет!

Поручик Забельский снова обрел самого себя, и теперь его мучил стыд при мысли, что он поддался психозу беженского тракта. Он ходил с высоко поднятой головой и яростно опровергал в казармах сплетни и сомнения. Там, на тракте, он перестал верить во что бы то ни было, теперь он верил во все. Ведь и Варшава защищается, и в Восточной Пруссии… И летчики… Он повторял все услышанное, не сознавая, что прибавляет кое-что и от себя. Так легко, так прекрасно укладывалось теперь все в его голове. Да, да, никогда нельзя терять надежду, никогда нельзя поддаваться сомнению… Ах, как мрачно, как ужасно казалось все там, на тракте… Поручик чувствовал, что вот теперь он действительно вырвался из воронки самума, и здесь, вне губительного пути урагана, идет жизнь, продолжается борьба, есть люди.

Настроение в казармах взвинчивалось, поднималось. Забельский, слыша из чужих уст повторение того, что говорил сам несколько часов назад, с радостью принимал это, как новое подтверждение: «Ну, раз все говорят, значит так оно и есть».

Второй день снова расцвел золотом и лазурью.