Звезды на росстани - [46]
Да, а зачем он разыскивал? Иволгин? Не повиниться ли перед старым знакомым за свое поведение?.. Нет, только не это. Приди в его голову возвышенная затея: повиниться перед оболганным… Э, нет, это был бы не Иволгин… Так зачем же разыскивал?
От вахтера, от дяди Саши, по внутреннему телефону я услыхал его непохожий голос. Жалкий. Уж не раскаялся ли человек. Или опять я чего-то не понял? Мало же, мало знаешь Иволгиных, если считаешь, что они сказали последнее слово.
— Юрий Иванович, дорогой! Тысяча извинений!.. Извини, говорю, дружище! Мне надо с тобой поговорить.
— Говори. Старый товарищ…
— Ты не мог бы спуститься вниз? Если можешь, конечно…
— Могу. Не калека.
— Ну вот, я здесь подожду. Надо поговорить, но мне не хотелось бы торопиться. Можно вон перейти через дорогу, посидеть в «Ласточке».
— Спасибо, Иволгин. Но ты знаешь, в кафе с кем попало не ходят.
— С кем попало? — трубка спросила вроде бы потерянным голосом. — Хорошо, Юрий Иванович. Я сейчас подымусь к тебе сам. Надеюсь, не станешь отворачиваться, ломать комедию?
Предстал он запыхавшимся, как и положено поднявшемуся на четвертый этаж человеку тучной фигуры.
— А побеседовать все-таки надо. Ну, люди, они нам в конце концов не помешают.
Красный уголок, когда мы вошли с посторонним человеком, стал мало-помалу освобождаться. Ребята поняли по лицу Иволгина, что ему нужен разговор наедине. В конце концов он опустел вовсе: осталась пара доигрывающих партию шахматистов. Мы подсели к соседнему столику и, поглядывая друг на друга, молчали.
— После того, что случилось, мне трудно вызвать твое доверие. А надо бы. Хотя и не место для откровенного разговора, — прибавил он после небольшого раздумья.
Осторожно отметил он мою искренность и прямоту в разговоре с Гулякиным. Помолчал, возможно, ожидал ответных дифирамбов.
Густой бас разнесся по коридору:
Последняя нота была еле расслышана, возможно, доносило ее из-за плотно прикрытой двери.
Положение Иволгина было не из легких. Ему надо было что-то сказать, обязательно сказать. Именно теперь сказать. С другой стороны, ох, как хотелось ему при этом соблюсти правила хорошего тона! Какие-то свои сентенции высказать непринужденно и, так сказать, между строчек.
— Скажешь: карьерист, какого свет не видывал. Свет еще не таких видывал. А ты вот скажи: думали ли вы когда-нибудь, ну, в девятой группе, когда учился… заодно с вашим старостой, знаменитым по части нахальства, с другом с твоим, Борисом Поповым… думали ли вы о судьбе какого-то Марка Иволгина? Бьюсь об заклад, никому никогда эта благая мысль не пришла в голову, так ведь? Так, так. И не отрицай: я в этом уверен. И никто обо мне не думал, не одни вы. Но, спрашивается тогда, почему я сам не должен о себе думать? О своей судьбе? О своей карьере, если хочешь?! Надо ли меня обвинять в том, что я сопоставляю, рассчитываю да иной раз и говорить принужден вовсе не то, что думаю?..
— Не то, что думаешь?
— А тебя это удивляет? О святая простота!.. Во всяком случае, тебе сейчас говорю, что думаю. Перед уходящими в отставку, все равно что перед грудой камней, комедию ломать не принято.
— Но это же философия предателя, Иволгин.
— Как ты любишь слова… Но жизнь сложна. Я с удовольствием надел бы твои розовые очки, но я, очевидно, дальше тебя вижу и, поверь, в этом нисколько не виноват. Мне, как и тебе, хотелось бы не думать о завтрашнем дне, примерно как в детстве…
Повисла тишина на какое-то время. Не слышно было и улицы.
— У моего поколения, Иволгин, детства не было. Нам не с чем сравнивать сегодняшний день.
— То есть? — Иволгин приподнял бровь. — А, ну да, ну да… Но у меня было детство.
— Отдельное от друзей-товарищей?
— Вполне возможно. Потому что мой папа, представь себе, был большой человек.
Улыбка застыла на лице Иволгина. Неразделенная.
— Вот я и говорю: вам никому — девятой, восьмой, десятой группе… заметь, не обществу в целом, я говорю конкретно… Вам никому не приходило и, возможно, не придет в голову… Не надо обобщать, Соболев! Не надо меня считать ни предателем, ни дураком.
— Да нет, ты не дурак, Иволгин.
— Благодарю тебя, Юрий Иванович.
…Шахматисты закончили партию неожиданно. Один из них смешал на доске фигуры, другой вспыхнул. Оба вскочили на ноги. Поочередно косясь в нашу с Иволгиным сторону, вышли из красного уголка. Тихо, мирно. Как и положено воспитанникам железнодорожного училища.
— Я понимаю: мои удары для тебя — тьфу… Для педагога, для бывшего спортсмена. Укусы комара! Ты и относишься к ним, как к укусам комара… Потому что руки у тебя… Мог бы у станка стоять, за верстаком. Рубить, пилить, строгать. К тому же педагог с практикой — призванье, можно сказать. Оно у тебя в руках. Отвел свои положенные часы — и свободен, как ветер. Перед тобой — время! А что еще надо культурному человеку, ну, что?.. Ведь живем один раз… Вот ты в театр когда ходил?.. С женой, с близкими?.. Вот то-то. А зачем тебе отдавать время, душу, кровь свою день за днем этим вот?.. — Иволгин кивнул на столик, за которым сидели только что вышедшие шахматисты. Им — все. Это что, это, по-твоему, счастье?
— Ты о счастье, Иволгин?
Книга повествует о начале тренерского пути молодого Олега Сибирцева, посвятившего себя любимому виду спорта — боксу. Это его увлечение, как теперь говорят, хобби. Специальность же героя — преподаватель профессионально-технического училища в городе Александровске, на Сахалине, за огнями маяков. События происходят в начале пятидесятых годов прошлого века.Составлявшие команду боксеров сахалинские учащиеся — это сбор самых различных характеров. С ними работает молодой педагог, воспитывает мальчишек, формирует их рост, мастерство боя на ринге и мужество.Перед читателями предстает и остров Сахалин с его людьми, с природой как бастион — защитник всего Дальнего Востока.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.