Звезды на росстани - [36]

Теперь я снова возле него. Но это по долгу службы я возле него. Какие нужны советы от старого мастера, уже вложившего в тебя душу? Но я не прочь был поговорить. Или хотя бы помолчать. Послушать, как пацаны в коридоре резвятся. Наиль Хабибуллович слушал возникшую тишину в классе, обдумывал какие-то вопросы жизни.

— Как съездил?

— Все хорошо.

— А как там? Довольны? — показал пальцем вверх.

— По-моему, не очень.

Он покурил, подойдя к форточке. Сказал:

— Ничего. Только не делай глупостей… — еще помолчал. — А им ты серьезно займись давай.

Я кивнул головой. Я знал, о ком речь. О Кирсанове. Я поверил в него несмотря на то, что следом, как клубы пыли за автомобилем, тянулись прежние его грешки. Наиль Хабибуллович не сказал ни слова, когда я направил Кирсанова именно к нему, в его группу. Стало быть, надо было.

Мы еще покурили. То есть курил он, а я слушал, как он сопит. И я пошел, когда прозвенел звонок и мальчишки чинно входили в класс. И еще обернулся. На мастера, глядящего мне вслед.

Потом — на двери: «Слесарный класс, гр. 9, эл. монтеры СЦБ».

Та же, девятая. Люди приходят, уходят, снова приходят. Сменяется поколенье за поколением, а номер группы, как имя собственное, как традиция, связывающая поколения, он остается.

Прежним, таким же молчаливым и неразговорчивым, только еще более умудренным жизнью, поседевшим и постаревшим, остается при этой группе мастер. Как перелетные птицы возвращаются к себе на родину, к давшим им жизнь гнездовьям, так и мы, люди, приходим иногда на старое пепелище, к родному гнезду. Просто так. Помолчать, покурить. Поглядеть, пока живой, на старого своего батьку.

Да, разговор с Кирсановым нужен. Очень нужен, понимаю, но я не собрался для разговора. Не готов, как говорят спортсмены, не в форме. Но мне сейчас, именно теперь этот разговор нужен. Я прошу Анну Григорьевну пригласить Кирсанова ко мне.

Он не смотрит в глаза. Не намерен ругаться с директором. О чем же еще говорить с директором, если не ругаться? Садится весьма неохотно, смотрит в сторону, мимо меня.

— Есть пригласительный билет?

— Какой пригласительный? — подымает он голову.

— На соревнования. Ты же приглашаешь на соревнования.

— Зачем пригласительный, когда вас там… все знают?

Хотел сказать: каждая собака знает. Взвинчен. Я не знаю, как с ним говорить.

— Вообще скажу я вам: вызвали, так ругайте, нечего ходить кругами!..

— И отругаю! — Я встал, прошелся по кабинету. — Ты что дергаешься? Вокруг тебя одни враги, что ли, находятся? Или, думаешь, Хана Гафаровна не хочет тебе добра? Или кто? Наиль Хабибуллович тебе враг?

Но это уж слишком. Кажется, плафон над столом звенел от моего голоса. Нельзя так.

— Причем Наиль Хабибуллович?

— Тебе скоро семнадцать лет. Не пора ли, дорогой мой, учиться понимать людей? Со всеми их сложностями: с радостями, с горем? Тебе чуть не угодили — вспыхнул, как спичка…

И снова была тишина. Он не хотел говорить. Потому что слова были бы обидой на человека. Они были бы его жалобой. Жеушник не привык жаловаться.

— Остальное, думаю, учительница сама скажет. Готовься достойно выслушать… Но я позвал тебя не за этим. У меня другой разговор.

Он поднял глаза, проследил, как я медленно опускаюсь на стул. И я спросил его о другом:

— Какие соревнования?

— Первенство республики.

— Командное?

— Командное.

— Значит, за «Трудовые резервы»?

Он кивнул.

На ведомственных занял не первое, второе место, а взяли. Выходит, в дополнительных боях себя показал? Или ко мне прислушался тренер, поверил моему опыту?

— За коллектив — тем более надо собраться. Главное, обрести спокойствие.

— Ничего, злей буду!

— О чем ты говоришь? О какой злости? Если о спортивной, так она появляется, когда защищаешь честь коллектива. Когда за спиной у тебя — друзья и товарищи. Пусть их нет рядом, но ты знаешь, что они у тебя за спиной. Это мы все у тебя за спиной… А злость бездомной собаки — это… это отчаяние: либо пан, либо пропал… Такая злость никому не нужна. Кому такая нужна? Разве противнику? Нам нужны твои победы. Твоя выдержка. И, между прочим, как я заметил, она у тебя есть.

Тишина постояла какое-то время.

— Вот о чем я хотел говорить с тобой, Станислав Кирсанов. Не знаю, понял ли ты меня? Разговор вышел не длинный: понял ли?

Помолчал он, вздохнул, повозился на стуле. И кивнул. Много ему надо было, чтобы решиться на этот кивок. Но это значит, что он понял.

— Кормят как?

— Хорошо.

— Дома все в порядке? Отчим не буянит? Или пока поживешь в общежитии?

— Буду жить дома.

— Смотри. Спать надо хорошо. Ребята знают, придут?

Опять кивнул. Придут.

— Ну, тогда все. Желаю успеха. Я тоже приду, — пожал ему руку. Знаю, нужно ему было это пожатие руки. Пожатие ветерана.

Вышел он четкой, спортивной походкой человека сильного.

В отборочных соревнованиях жребий свел его с победителем прошлогоднего молодежного первенства страны Геной Иванюком, обладателем сильнейшего прямого удара. Тренер Кирсанова подошел ко мне.

— Прошу тебя, Юрий Иванович, будь секундантом у Стасика. Знаю, не очень любишь, но я тебя прошу: будь другом.

Толковый он тренер. И человек золотой, а секундировать просто не может. Впрочем, секундировать — это получается не у всякого. Я и в лучшие свои времена не секундировал больше одного боя в день. Разумеется, если бой трудный, и ты знаешь, что он трудный, может быть, безнадежный… Толково подсказать и помочь бойцу — хотя это важно, но далеко, далеко не все. Надо найти в себе силы заставить в твое слово поверить, суметь заставить иной раз безоговорочно следовать и не совету, приказу твоему следовать безоговорочно. Секунданту не план боя, настрой нужен. Перед боем ему надо минуту-другую, хотя бы минуту-другую побыть наедине с собой. К протеже своему подходит он тогда преображенной походкой. В глазах не отвага, нет, отвагой не удивишь боксера. В них и не замысел. Непреклонная воля.