Да вот и Карповка. Совсем переменилась деревня. Бедно все вокруг стало. Прихожу я к моему дому и смотрю на него. Познаю и не познаю. Раньше был дом богатый, под черепицей. А теперь под соломой. Хлева не видать, конюшни нету. Двор наш был зажиточный. Восемь лошадей было и коров штук двадцать. А теперь ничего не видать. Ну, думаю, пойду камнем. Стучу в окно. Старуха выглядывает.
— Здравствуйте, тетка. Дмитрий Заплетний здесь жил?
— Да, говорит. Мы будем Заплетние.
И честное вам слово — не признал я сразу мать! Такая старая, да убогая стала. И она не признала своего сына. С девятнадцатого года я не был дома. Изменился очень. Бороду отпустил.
Вхожу в хату, себя не называя, прошу покормить — очень я изголодался. Поставила она на стол миску борща, хлеба дала краюху. Ем я, а потом спрашиваю:
— А где будет теперь ваш Федя?
— Поiхав мiй сiн с деникинцами. Писал потом письма. В Африце он. О дикими людьми бьется.
А тут жена входит и сестра с ней. Жену я сразу признал — у нее пятно на ухе. А сестру нет, не признал. Ребенком оставил. А тут — девка здоровая. Поел я и сижу, а они меня все не признают. Смехота, ей Богу!
— Неужели, спрашиваю, мамаша, вы вашего сына Федю не признаете?
Обиделась старуха.
— Какой вы мне сын? Вы брешете. Сын у меня высокий, здоровый. Он и без бороды. Полезла в сундук и фотографию вынимает:
— Это не вы, каже, посмотрите на мово сына, и посмотрите на вас, каже. Miй сын высокий, грубый. А вы худенький.
Тут кума в хату заходит.
— Что за старец у тебя, спрашивает?
— Вот, кума, вы бачили Федю, который уехал охотником с деникинцами. Похож этот старец на мово Федю?
— Я, говорит кума, Федю твоего за 20 верст признаю. То не вин!
И только тут жинка что-то зачуяла своим сердцем. Был у меня на руке ожог, так она тот ожог может увидела… И вдруг как закричит:
— То вин!
Мать сомлела. Сестра так само. Жинка плачет, за сердце хватается… Потом расспрашивать стали: как, мол, приехал? Ну, я рассказал им, как дурачком прикинулся, немым, то есть… Решили молчать. Спрятали меня в хате. Сижу и носа на улицу не показываю.
А только через восемь дней заглядывает к нам товарищ.
— Где, спрашивает, старик, который до вас приходил?
— А кто его знает. Приходил, поесть попросил. Дали кусок хлеба да борща. Поел он и ушел.
Ушел сотский. А через час красноармейцы приезжают. Как увидел я их на дворе, так — прыг на печку, а оттуда в окно. В огород выскочил, да в канаве сховался. В той канаве еще снег лежал. На Пасху дело было. Искали меня красноармейцы, да ни с чем и уехали.
Возвращаюсь в хату. Мать плачет, убивается.
— Не стоит, тебе, сынку, здесь оставаться. Уже доказали люди, что ты приехал. И тебя, Федя, изверги расстреляют!
— Ну, говорю, мамаша, я драпаю обратно во Францию. Але е ретур по нашему, по легионному.
Бабы, конечно, заголосили.
— Продайте, говорю, мамаша, ту последнюю корову и лошадь и поедем вместе во Францию. Вам тут хлеба по фунту выдают, а там — сколько хочешь. Едьте, едьте со мной, мама! Во Франции русских много, помочь подают. Сыты будем, транкильман.
— А что же с хатой делать, Федя?
— Да нехай пропадет! Да я хату сам запалю…
И тем же вечерком мамаша продала соседке корову и лошадь за 45 червонцев. Оделися бабы в хорошую одежу. Кофточки взяли, белья немного. Пальто свое дамское надели. Условились мы встретиться в Каменецком, на станции. Я последний вышел. Хотел хату запалить, да не решился… С Карповки я пошел на Ученцы, потом в Озаленцы — может знаете такое село? — потом в Сказинцы и, круговой дорогой, к Лядову вышел. В Лядове купил билет до Каменецкого, на границе. Приехал в три часа утра. По городу походил. Лавочки утром пооткрывались. Зашел в одну — чаю выпил два стакана. Потом к вокзалу пошел и там с матерью повстречался.
И все мы четверо, гуляючи, подошли к реке Збручу, на самой границе. Никого нет. Кустики. Смотрели кругом, будто поле свое выглядываем. Сломал я палку, в воду сунул. Вижу — глубины настоящей нет. Перейти мальчишка может.
Мы сейчас разделися. И перешли реку. По пояс воды было. На польской стороне оделися и — давай ходу! Зашли в деревню Вербуци, а оттуда нас мужик в Волочиск отвез, где я новый мой костюм заховал. Нашли того самого дядьку — очень он нам обрадовался. Две курки забил, вареников с сыром наварил, водки бутылку поставил. Бабы мои диву дивятся — давно так не ели… Три дня мы у него отпочили. А на четвертый в дорогу собрались. Даю я дядьке за все долляр, а он брат не хочет.
— Берите, говорю, дядька. Чего там…
— Не откажусь, говорит, возьму, буду иметь от вас на память долляр этот американский…
Приоделся я, бороду подправил, и уехали мы поездом до города Данцига. Там тоже документов не спрашивали — только револьвера искали, или товаров каких. Пришли к пароходу всей семьей. Французский пароход, двухтрубный. Подхожу к капитану, отдаю честь по военному, показываю книжку Легиона и говорю:
— Экскюзе муа, мон капитэн, вуала…
Объяснил, как и что, и он нас всех без паспорта в Гавр взял. И тут я явился в бюро де рекрютман, где подписываются в Легион. Стал во фронт, честь отдал. Бабам документы обещали выправить, а мне дали 500 франков — быстрая помощь. И мамаша смотрит на меня и удивляется:
