Звездочеты - [23]

Пока они шли к лесу, даже Тимоша притих — так его обуздал и окрутил этот негромкий осенний день. Тимоша лишь приостанавливался, восхищенно оборачивался во все стороны, качал головой, не переставая удивляться. И только когда они углубились в лес, вдруг, сказал искренне и недоуменно:

— Братцы, а мы все куда-то едем, летим — в Африку, на какие-то архипелаги, к черту на кулички, ищем чудо, а оно — да вот же оно, братцы, один шаг до него, всего один!

— Я тоже всегда восхищаюсь красотой русского леса, — сказал Курт.

Тимоша резко обернулся к нему:

— А вот с тобой, дорогой собрат по классу, я не о природе хочу говорить. Давно знаю тебя, а все недосуг было спросить: да как же вы, братцы мои, Германию Гитлеру подарили? Как позволили ему рабочий класс оседлать? Куда вы-то смотрели, антифашисты? Проворонили, одним словом.

— Перед твоим приходом я популярно все это объяснял товарищу Максиму, — сказал Курт.

Судя по тому спокойствию и даже невозмутимости, с какими прозвучали его слова, Курт не обиделся на Тимошу, но Максим заметил, что по лицу его скользнула тень.

— Ты только в бутылку не лезь, — добродушно пророкотал Тимоша. — Я человек военный, рублю напрямки, мне в кошки-мышки играть несподручно. А только еще долго историки будут голову ломать: как это Гитлер целую нацию одурачил? Да еще на разбой снарядил. Ведь, братцы мои, пока мы здесь лесным воздухом ноздри раздуваем, его генералитет за схемами сидит, стрелами нашу границу насквозь прошивает и слюнки алчные глотает. Воевать нам, Петенька, рано или поздно с Гитлером придется. Может, оттого мне каждый такой вот денек — как дорогой подарок. Войны не миновать, а вот тыл свой ты, братишка Курт, должным образом не подготовил. Мы вот красноармейцам на политзанятиях говорим: «Если фашисты полезут, немецкий рабочий класс, движимый чувством интернациональной солидарности, ударит им в спину». Дословно передаю. А ты мне, Курт, в том гарантию даешь?

— Гарантии я выдавать не уполномочен, — улыбнулся Курт.

— Вот и в кусты! — удовлетворенно, будто и не ждал иного ответа, подытожил Тимоша. — Ну, бог с тобой, давай лучше грибы искать. Кто первый боровичка сыщет — приз.

— Ты так и не сказал, куда тебя назначили, — напомнила Катя.

— «Дан приказ — ему на запад», — пропел Тимоша. — А населенный пункт на почтовом штемпеле узришь, если письмо соблаговолю отписать. Да и какое значение это имеет — запад, он и есть запад. Не все ли равно мне, молодому, неженатому!

— Пора бы уж и жениться, — бодро посоветовал Петя. — Великое благо — семейная жизнь!

— Так уж и благо! — фыркнул Тимоша. — На свадьбе, черти, задумали гульнуть?

— Гриб! Белый! — пронзительно завопила Жека, высоко подняв над головой ядреный, крепкий боровичок. — Дядя Тимоша, мне приз!

Тимоша подхватил ее на руки, взметнул ввысь.

— Вот он, твой приз! Дарю! — проникновенно воскликнул он. — Вот это небо огромное — дарю! Солнце, что в небе, — дарю! Лес! Птиц, слышишь, поют, — дарю! Принимаешь подарок, малышка?

— Принимаю! — радостно отозвалась Жека.

Тимоша еще долго нес ее по бесконечной просеке, высоко подняв над собой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ничто в жизни — будь то простой камень или мозг человека, былинка в поле или метеор в космосе — не разрушается и не гибнет случайно. Моменту разрушения, пусть даже внезапному и мгновенному, предшествует длительный процесс накопления элементов, порой вначале вовсе неприметных, но несущих в себе разрушающий заряд.

Эта мысль пришла в голову Легостаеву, и он невесело усмехнулся: оказывается, самые простые истины неожиданно, в зависимости от обстоятельств, становятся для человека ценными, открываясь какой-то своей самой главной, вроде бы незаметной прежде гранью. Это открылось ему в те минуты, когда он подумал о своей, теперь уже, видимо, окончательно разрушенной, семье. То, что он с таким спокойствием и даже равнодушием рассказывал об уходе жены Максиму и Ярославе, было для него своеобразным щитом, спасением, горячим желанием не обнаружить перед другими людьми той бури чувств, которая бушевала в его душе и которую ничем нельзя было успокоить.

Легостаев никому не признавался в том, что любил жену и что потеря ее была для него равносильна потере своей собственной жизни. Из Испании он вернулся веселым, нетерпеливым, окрыленным. И когда на такси мчался с аэродрома домой, еще не успел прийти в себя после жарких боев и не верил, что существует иная, совсем мирная жизнь — без выстрелов, без раненых и убитых. Ничто, казалось, не предвещало тревоги. Правда, его взволновало и даже насторожило длительное молчание жены, но он логично объяснил это вполне естественными перебоями в доставке почты.

В Москве было солнечно. Весна ворвалась в город внезапно, враз сломив сопротивление последних студеных дней, и потому, несмотря на тепло, деревья еще стояли голые, точно обманутые. Легостаев не знал, что неделю назад над Москвой дымилась злая, но уже обессиленная пурга, потом солнце жарким дыханием взорвало низко нависшие тучи, и зима отступила, И сейчас ему казалось, что даже весну примчал в Москву именно он, Легостаев.

Он ехал по улицам, узнавая и не узнавая их, словно вернулся сюда из другого столетия и словно разлука длилась вечно. Все вокруг было знакомо, но даже хорошо знакомое он воспринимал сейчас как удивительное, радостное и неповторимое. Раздражение вызывало лишь такси, невероятно медленно тащившееся по улицам. Казалось, оно уподобилось скрипучей телеге. Все было именно так, как бывает, когда человек очень спешит: стоило подъехать к светофору, как тотчас же зажигался красный свет, приводивший Легостаева в ярость, то и дело на узких улицах возникали пробки, резала уши «симфония» автомобильных гудков, а на перекрестках равнодушные милиционеры, на которых не влияла даже весна, невозмутимо перекрывали движение своими жезлами.