Звездочет поневоле - [28]
– Любит ли вас? – почти чавкнув, запутывал Сахарный.
– Шуга, кажется, я уже отвечал на этот вопрос. Я человек без судьбы, оттого вряд ли смогу испытать ее преданность и любовь, и уж тем более ненависть мне неизвестна.
– Я спросил вас о женщине, – подчеркнул Сахарный, скрещивая на себе руки.
– Когда мы ссоримся, она отдает мне все и, по-моему, это страшная сила.
– Ах, друг мой, видно вы и женщин лишены, – промолвил Сахарный, уже допивая любезный кофе. – Кому ж не знать, ну разве что монаху, что любой отказ от всего, да хоть от дохленькой собачки, нам трехкратно поясняет факт ее утвердительного желания иметь все то, что принадлежит тебе, а именно, уже обезвреженной жертве.
– Вижу, как плачет ваша «Камера обскура». На бок лечь не желаете?
– Каюсь, имею слабость к зеленым глазам, – немного задумавшись, пояснил Шуга. – Однако слово чревато сильнее всего плотского и предосудительного, что во мне.
– Идеальный человек… – с чувством толка обозвал Педант. – Не сумасшедший ли вы? А может быть, в вас изначально заложено скучное самоубийство? Оттого вы такой последовательный и осторожный, ибо, глядя на ваши красивые руки, не могу отметить ни скупости, ни черты монстра. Возможно ли такое?
– Знаете, друг мой, а вот когда вы умрете, я напишу о вас в весьма положительном ключе, и даже подначу несколько тиражных изданий упомянуть вас в свете белом.
– Что ж, главное я для себя прояснил… – с иронией обронил Педант, слегка искажаясь в своей театральной улыбке. – Главное – упомянуть факт того, что я большой любитель антиквариата и долгов.
– Берете не свое? Это опасный путь. Я знал человека, что шел по нему не сдаваясь.
– Я сохраняю память. Поверьте, Шуга, память способна быть материальной.
– В какой-то степени лечит… Вы правы и правы, что влияет, возрождая, но это все отнюдь не хорошо в пространстве человеческой жадности и свинотейства. Подобное должно очаровывать посредством приобретенного билетика в кассе. Чужая память под крышей твоего земного дома может быть весьма опасной.
– Трогали святое?
– Почти. Знаю историю одного антиквара, который молчал, наблюдая за вращением тел, а после долгих и нелегких лет неожиданно умылся и сжег свой амбар.
– Что ж, неплохая цена за девять обезьян. Далеко не мертвая история. Если успею, то обязательно пересмотрю свою жизнь уже в этом сезоне.
– Как-нибудь и меня пригласите в свое новое обжитое пространство, – с чувством дружбы прошептал Сахарный, прогибая палец на плоскости подлокотника.
– Что вы, Шуга, с большим удовольствием не откажу. Признаться, вы тут почти единственный кто полон необходимых моей душе изощрений.
– И на этом спасибо, – сладко произнес Сахарный, постукивая кулаком в стену, что затаилась позади него. Искусственно выражая возможность наличия сейфа, он попрощался, откланявшись Педанту, чтобы обогнуть северный флигель…
В голове малыша желтым пятном по покатистой дорожке бежал уставший Вини-Пух. Замученный тринадцатой судебной тяжбой, надоедливыми частными детективами, что роются в голливудских помойках в поиске новых сенсаций, а также своим литературным агентом, выкупившим его у создателя за легкие копейки… Теперь Винни серьезно пересмотрел свою жизнь. Рожденный в двадцатом году прошлого столетия, обернулся распущенной парадигмой по отношению к сладкому и не скупым моралистом в сторону тех, кто использует его нежный образ. Будучи одним из самых ценных брендов, медвежонок решил собрать все свои вещи и покинуть место прописки. На прилавках жалостливых магазинчиков, что раскручиваются за счет эксплуатации детских радостей, образ Пуха виднеется чаще всех, подумать только, он приносит больше прибыли, чем сам мистер Микки, а это вам не шутки, а любимые людьми миллиарды. И даже такой резонанс не остановил возмущенного сладкоежку, он прихватил Пятачка в пухленькую коробочку, сжег телефонную книгу, переписав адреса диких медовых рек, и отчаянно бросился по белому свету. «Он вернется?» – дрожащим голосом спросит малыш, но его мать не ответит, зарывшись в повседневных делах, она не заметит вопроса. «Пух, где же ты?». На белую, только что выглаженную полосатую пижаму упадет золотистый горячий блинчик, он ляжет спать, побоявшись сказать о нелепых пятнах маме, ну ведь только-только переодела в новое. Стыдно до страха, но однажды пережитый конфуз превратится в карикатуру его демонических идей, а пока малышу приснится звезда, отдавшая себя ярой вечности, той, что познал человеческий глаз. Она уже вошла в опись неба, и теперь летальный исход ей обеспечен. Звезда вспухнет подобно коробочке Пятачка, при этом увеличится площадь излучающего слоя, она приближается к своему наблюдателю со скоростью нескольких тысяч километров. Ее вспышка заканчивается ее же распадом, а вещество звездной оболочки рассеивается в мировое пространство, образуя диффузную туманность. Шуга был весьма удивлен своему новому, едва промелькнувшему сну, вспоминая, как озадаченный Винни, в итоге добравшись до счастливых каруселей, обнаружил в разбухшей коробочке керамическую копилку в виде голой безобразной свиньи с надписью: «Меняю сей мир на трусы».
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".