Звездочет поневоле - [30]
«Люблю трефовых королей», – с чувством толка заявит Генриетта, погружаясь в свое высокое отделанное позолоченными вензелями лиловое кресло, в то время как ее философичный гость займет любезную позицию в темно-зеленом бархатном. Вся комната была разбита на два торжествующих цвета, не считая легкого пастельного полутона, что сшивал между собой две противоположности. Темные позолоченные вещи служили богатым украшением ее необычного кабинета – без лишнего, но весьма насыщенно и колоритно. Неожиданно в комнату вбежал темный пес, и Генриетта сдвинула на кольце центральный камень, утомленно слизнув кончиком языка его загадочное содержание. «Капор, возвращайся в дом», – прикажет Генриетта, раскрыв настежь своим уверенным словом зимнее окно, полное русской вьюги и человеческой тоски. Черный пес облачится в поводья, бросившись в пространство горящего ночного спутника, и звезды усилят свою небесную пульсацию, провожая своего верного друга в путь.
«Фокус», – прошепчет Сахарный, ожидая наступления.
«Любимый парадокс и довольно отвратительное привыкание. Придет время, и вы, мой друг, расплодите „физалис франше“ на углу своего любимого мраморного дома, мечтая подвести девочку с чистыми зелеными глазами до угла Grosvenor Square. Станете любить „Карт-бланш“, носить шерстяной плед на своих благородных плечах и по-прежнему настраивать себя сизыми фонариками», – едва закончив, Генриетта ослепила его пристальным взглядом.
– Так за что вы любите трефовых королей? – успокоительно и медленно поинтересовался Сахарный.
– За их существо… Они приходят в мир, чтобы принести в него любовь к дружбе. «Мой друг» – из ваших уст звучит как-то надежней. – И она тепло улыбнулась, проникая в его сильную душу.
– Я хотел бы прочесть свой выигрыш.
Генриетта поднялась с кресла, выдерживая умелую паузу шагов. Пересекая комнату, она сдернула шелковый слой со своего шифонового платья, украшенного серебряными языками, а после и вовсе выдернет однотонную юбку, и в прозрачности легкого черного капрона ее ноги сделаются оголенными. Да, это были те самые тонкие белые ноги, что снились Сахарному в его недавнем сновидении, они белели сквозь мутноватый капрон чулка, перерезая себя черной вертикальной полосой. Генриетта небрежно оставила уже лишнюю ткань на лиловом паласе, медленно влачась в подвязанных на бедрах черных кружевах. Глядя на стройность и красоту ног, Шуга вымолвил: «Месть женщины».
– Согласна… Люблю Чехова, – едва касаясь гостя, упомянет Генриетта, подавая ему непростую лупу на позолоченной ножке. Сахарный достанет свой выигрыш ночи – крошечную записочку, уже припрятанную в кармане брюк и неспешно зачитает следующий текст:
– Я ждала вас Шуга, – проникая серьезным взглядом зеленых глаз, Генриетта удобно вытянула ноги, отдыхая в высоте лилового кресла. – В этом нет ничего секретного, в этом нет ничего опасного. Я представляла вас совершенно другим. Вы имеете осторожность нигде не появляться, это ваша профессиональная черта?
– Моя скупость, – тонко подметил Сахарный.
– Вы почти не удивились прочитанному, а все оттого, что испытали более существенное удивление. Признайте, что слышали нечто ранее, да хоть бы те самые знакомые вам две строчки, – во вздохе пролепетала Госпожа Фрюштук.
– Без сомнения… Я написал их, сегодня утром, стоя под дверью одного невезучего автора.
– Без сомнения, – повторилась Лиловая Госпожа. – Стоит задуматься о мыслях, что были пущены вам в голову. Однако с вашим неоценимым талантом извлекать верное решение сложно поспорить, но я не стану скрывать своего участия в данном сложившемся обстоятельстве и это далеко не «коллективная магия»… – и Госпожа вытянула свои тонкие руки, жестикулируя ими в пространстве ночного видения.
– Я знала «У». Он был человеком, умеющим находить то, что не по силам было найти другим, а именно многим. Такие люди, увы, незаменимы.
Неожиданно для себя Шуга понял, что близок к цели, он почти привык к этому ближайшему ощущению, ему трижды хотелось стать проклятой бездарностью, лишь бы она подчеркнула многое в неизвестности «У». «Отчего ты так четко началась, матушка? Или же действительно хозяйничаешь во мне?», – терпеливо подумал Сахарный.
– Нет, мой друг, в силу моей глубочайшей полноценности зависть мне несвойственна. Впрочем, и к металлу меня вряд ли можно приставить, но ваши рассуждения не имеют сносных границ, да и бывает, зарастают бранными сорняками. Вас не удивляет ирония того, что сегодняшняя ночь является началом дня святого Валентина?
– С чертой забавы промелькнуло… Уж простите, сразу вспомнились все ваши семеро мужей, – почти кашляя, Шуга запнулся.
– В таком случае упомянутая забава найдет свое решение в дальнейшем. И здесь вы не станете обвинять меня во лжи, я переживу свою старость, ничего не скрывая от своей полюбившейся мне половины, в то время когда мои сыновья превратятся в легенду.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".