Безумная математика

Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью. Я жду свет, и это бесформенное ожидание, оттого что я не чувствую себя хозяйкой этих бесконечных коридоров, и в то же время я уверена в том, что умнее этих дверей. Каждая дверь становится все абстрактней и абстрактней, когда я всматриваюсь в них. Мой глаз приживается к этому трансформированному виду, и я понимаю, что меня затянула лукавая шарада, и я не знаю, чем она обернется для меня. Проходит время, и я прислушиваюсь к чему-то живому, ни одна дверь не смеет пропускать через себя ни звука, ни запаха, ни любой сущей температуры, я знаю, что я пойму это, если войду в одну из них. Но все сильнее и отчетливей ко мне приближается чей-то стук. Я жду его. Всматриваясь в далекое темное «ничто», я, ощущаю неистребимую уверенность, но вдруг понимаю, что это не мое чувство, это ложный сигнал, и он доносится откуда-то из глубины бесконечных коридоров, просто кто-то несет его на меня. И я понимаю, что в этой заданной шараде я играю не одна. Минуты текут, сползая в гибель, и звук становится все более четким, он обретает форму, и я разгадываю его – это шаги. Я думаю: «Кто это?», – натыкаюсь на идею мужчины, он идет на меня в течение нескольких часов, и я с трепетом и неподвижностью жду его появления, будто он приходит ко мне и тем самым совершает сложный круиз – «от и до». Ловлю себя на том, что это встреча чей-то крепкий эксперимент, но мне не страшно, так как уверенность и сенсорность идущего полностью захватывает меня, я верю во что-то холодное, догадываясь, что мне еще предстоит пережить расчет наших двойственных интеллектов. И здесь бесконечность проламывается в куски, показывая мне чей-то неотчетливый облик. Я точно не могу предполагать – кто это, пока это только движение, точнее, идущая на меня точка. Я жду окончательного столкновения, еще один долгий тянущийся час, и, наконец, он почти приближается к моему постоянству. И я неловко удивляюсь, признавшись себе, что вижу маленького шестилетнего мальчика. Он останавливается, и я рефлекторно достаю из кармана своего плаща тяжелую медную связку с ключами. Держа за кольцо, что подобно браслету, приближаю связку к своему лицу и начинаю медленно перебирать ключи. Мальчик знает каждый ключ напамять, ведает каждой дверью и что за ней, но сам он не может владеть связкой, она для него слишком тяжела. Я же не знаю выбора дверей и не могу определить, к которым данные у меня тридцать три ключа, оттого понимаю, что подбор ключа наугад к десятку тысяч дверей есть абсолют тщетности. Я показываю ему первый, он отрицает движением головы, второй ему тоже не совсем нравится, так мы доходим до двенадцатого, и он зажигается изнутри – двенадцатый ключ будто старинный и на конце напоминает гусиное перо. Улыбается красочно, наивно, при этом что-то от меня скрывает, желая красиво обмануть. Он проходит сквозь меня, и я начинаю прочно следовать за ним. Пока мы идем вдоль бесконечности коридора, я рассматриваю непонятные числа на дверях, например, два нуля в начале, две семерки в середине, и одна единица в конце. «Что это за число в рамках данного нам на двоих абсолюта?», – думаю я, а он представляется мне известнейшем датским принцем. Я улыбаюсь, смиренно зная, что это ложь, воспринимаю это как детскую здоровую фантазию, прощая его за это. Он слегка косится в мою сторону, осторожно разглядывая мою одежду, что-то таит в глазах и желает понравиться мне. Держит руки в карманах и начинает заводить разговоры о страстях. Я говорю ему: «Страсть – это испытание, и страсть победима, ибо ум царь всему», – он думает над моими словами, при этом шагает как зрелый серьезный мужчина. Затем спрашивает меня об идеале, я отвечаю: «Идеал – это испытание, испытание госпожи реальности». Он снова думает над сказанным, затем грозно спрашивает меня, не то делится со старшей: «Видела глаз солнца?». Я не знаю ответа, я следую за ним и стыдно молчу. Вдруг чувствую, как его щека сократилась, заглядываю в него, а он улыбается, признавшись мне: «Глаз солнца – это и есть солнце, но только то, что видит смертный». Мальчик доволен своей поэтической формулой и снова спрашивает меня: «Слышала солнечную брань?», – немного подумав над его словами, я в сомнении спрашиваю: «Это жар?», он снова расплывается в улыбке и уже подтверждает мне: «Да, это жар. Когда жар в скорости, значит, солнце бранится». Следом я спрашиваю его, на что-то явно надеясь: «Берет не рукавом, коварством и с душой поэта?», – он спокоен всем своим состоянием, только оценил меня взглядом и мягко высказался: «Вор». Я спрашиваю его «Ты воришка?», – он возмущен, твердо настаивая на обратном. – «Нет, я только убежал из дома, я никогда не крал». «Покинув дом, ты украл себя у кого-то, значит ты воришка». Мальчик молчит. «Нет. Ты не права, я изведал, что значит возвращаться назад, при этом забегая далеко вперед, намного дальше своей плоти». Здесь мы видим очередную дверь, ничем не выделяющуюся из остальных, он точно указывает: «это она», – прекращая наш общий разговор, подходим к ней ближе. На ней нет числа и ей нет имени, он хватается за ручку двери, словно та ему до боли знакома, и смотрит на меня глазами сына. Я снимаю ключ с кольца, аккуратно вставляю его в замочную скважину, мальчик крутится вокруг меня, ожидая намеченное, играется своими крохотными ручками с моей оранжевой юбкой. «Оставь ключ», – серьезно бросает он мне, и я более ничего не трогаю – ключ в замке, и он сам начинает поворачиваться. Дверь открывается очень медленно, словно приглашает нас. Мы входим вовнутрь, и это нутро оказывается классом литературы для старшеклассников. Школьные парты, полки с книгами, портреты писателей, поэтов, темная доска, будто квадрат Малевича. Мальчик рад увиденному, неуклюже занимает свое место и, усевшись на стул, непоседой дергает ножками. Я присаживаюсь следом за ним в ожидании явного урока. Он разворачивается ко мне и достает из кармашка рубашки маленькую черно-белую фотокарточку, «смотри», – говорит он, заурядно хвастаясь, преподнося мне ее, – «это я». На фото, изображен зрелый мужчина с отращенной бородой. Я говорю ему: «ты очень красивый». Он доволен ответом и полон улыбок, убирает фотокарточку обратно в кармашек. «Не утомляйся», – так взросло вдруг говорит он мне. «Если пишешь, пиши до поры, пока не пройдут гонжи, мнимые строи под классифицированные звуки раскаленных труб. Не мучай себя. Вдохновенье – сеньора души, когда трепетно». Я слушаю и понимаю его, осознавая, что это не совет, а раскаянье, что в этом есть некая беда, о которой он мне никогда не скажет, есть поверхностное признание. Его попытка чему-то меня научить, осторожно предупреждая, что-то отломить от себя в виде важного. «Я всегда знала об этом. Спасибо за то, что не даешь забывать». Он нахмурился и достал из второго кармашка древнюю индийскую монету, она полностью закрывала его маленькую ладошку. «Я хочу купить тебя на время». «Это невозможно, я слишком дорого стою». «А что, этого не хватит?». «И миллиарда подобных ей», – мальчик убрал монету обратно в карман, немного понурившись, глубоко задумался над моей мыслью. «За мной ведь скоро придут…», – с сожалением он напомнил мне о времени, немного стесняясь. Мы оба ждали ее, вот-вот послышатся шаги, и ему будет очень тяжело в очередной раз увидеть ее страдания. «Джим, что для тебя мусор?», – спрашиваю я, выясняя последнее. «Мусор, есть небрежные мысли, есть пафос несовершенства, кровная ошибка, удушливые щепки, и ты полон их». «И какому из видов присуще?» «Тем, кто боятся слова свобода, тем, кто боятся быть побежденным ею, у тех мусор в крови, а свобода это не твой полный кувшин и даже не глина без формы». «Свобода это твой интерес духа?», – глядя в него, уточняю я. «Еще бы… Если ты в материале, то некогда больше». «В тебе много щепок?». «Только одна… мне будет очень плохо, знаешь об этом?», – устало затянул он последнее. Новые шаги, доносившиеся из коридора бесконечности, подражали нам, мы ждали их точные черты еще где-то час, молча, не охраняя слово мыслей, думали о своем. В нашу дверь вошла горькая женщина, одетая в темное, она что-то принесла для Джима. Джим узнал ее и, напряженно вскочив, подошел к ней поближе. Внезапно засуетился, глядя ей прямо в лицо, что-то пытался скрывать, но все же не смог удержаться и расстегнул рубашку. Его тело было усыпано шрамами от уколов. «Вот моя щепка», – произнес он, в яром признании развернувшись ко мне. «Мама, прости, но отец так и тянет меня в могилу », – в раскаянии произнес Джим, обращаясь к печальной женщине, и я понимаю, что все, что сейчас происходит, есть образы его неистребимой горечи и сожаления. Он представляет себе этот момент, и мы слышим десятки чьих-то шагов, уже на двоих проживая его сильное воображение, так все застывает на час. А после в нашу дверь влетают юнцы, только сбежавшие из дома, только вдохнувшие безрассудность ночей; запахи городов, души, блуждающие по вселенной, их хороводы, пляски, абсурдность, темные змеи, могущество убитых героев; полдень, что повторяется каждую минуту, вечные мифы, придуманные невечными людьми, и все это содержится в голове Джима. Без сожаления уносится с ними, понимая их, проживая их снова и снова оставляя образы неистребимой горечи и сожаления, терзается в страшном неведении.