Звездочет поневоле - [26]
– Откуда вам известно мое имя? – Педант войдет в роль, проиграв каждое сказанное им слово.
– Вы знаете одного человека, он знает другого, я знаю его, а вы, в свою очередь, знаете того, кто нужен мне.
– Значит, вас не интересует наша постановка?
– Вот сейчас как раз и заинтересовался, возможно, что в одном из наших номеров мы найдем для вас похвальную страничку.
– Я могу вам помочь, вас кто-то интересует?
– Да, хотелось бы познакомиться с Генриеттой Изольдовной Фрюштук.
– И не говорите, весьма тяжелое имя…
Педант засмотрелся на Шугу, погружаясь в центр его маслянистых глаз, испытывая знакомую ревность, а у того пробежало: «Сумасшедший, ты не в своей власти!». Педант предложит кофе, ознакомив с просторами театрального помещения. Он будет рассказывать о популярности сегодняшних стилистик, бегло раскрывая суть сценария, в своем двойственном сознании он переспит с собеседником, и не один раз, при этом весьма осторожно держась в стороне. Мимо них проскользнет стайка юных мордашек, и Педант продолжит знакомство в то мгновение, когда Сахарный проявит для себя свое новое определение: «О, да вы талантливы. В вас есть что-то, что заставляет слушать… И даже где-то искренне верить в ваш труд. Но вас задалбливали до потери сознания, и, кажется, вы проиграли, ибо вселили зло в душу свою – определенно раздвоенный, определенно. Теперь ты явно человек эксцентричный, но без своего палача, увы, пустое место».
– Два месяца назад мои глаза зрели Таиланд, страна уникальной терпимости и обворожительной улыбки. Я вообще, являюсь поклонником буддийских традиций, соответственно мне было вдвойне интересно все это проглотить. В особенности морепродукты… – с иронией усмехнулся Педант. – А вам близок этот край? – Приятно уточнил, потирая средним пальцем краешек кофейной чашки.
– …
– А эти, знаете ли, пляжи Пхукета, берега уютной песчаной бухты, есть страсть, настоящая страсть. Отдельный номер судьбы. Извилистые скалы, влажный тропический лес, плантации каучуковых деревьев – мне все это навевает свободу. Действительно мою свободу. Ну, а не предъявить билет в музеи Королевского дворца, и Ват Пракэо, с моей стороны было бы скупо. Бангкок отравил меня своим видом, теперь я скучаю, готовясь к своему новому путешествию.
– Изумрудный Будда. Вы говорили о любви к нему…
– Он здесь, – указывает на голову, на секунду замирая. – Королевский пантеон, украшенный фаянсовыми плитами, устрашающие фигуры… Смешно, но рынок амулетов, лицо Востока.
– Храм Ват Арум?
– …
– Храм утренней зари, на берегу реки Чао Прайи. – Неожиданно Шуга вступил, привыкая к удобству кресла.
– Стихами. Почти… и это также весьма красиво и далеко отсюда.
– Где состоится наша встреча? – небрежно обживаясь, поинтересовался Сахарный.
– За стеной, что позади вас… есть римский театр, вам следует лишь обогнуть внешний флигель моего кабинета. И пусть вас не стесняет наша недвижимая роскошь.
– Почему вы здесь?
– Однажды в меня поверил добрый человек, и я счел это подарком судьбы. Признаться, желал получить необходимую специальность, но после встречи с Генриеттой решил обойтись без условностей.
– Верите в судьбу? – в этот момент Шуга был нарочно насмешлив в лице, ощущая в себе своеобразное превосходство, не отрывая мысли от конъюнктуры мгновенья, пил приготовленное Педантом кофе. Сахарный вспомнил Андрея, тот проскользнул в его память, скрипнув знакомой дверью своего прохладного мраморного дома. «Знай, Шуга, судьба – это казино. Сделай ставки на всех столах, засыпь его фишками. Одна фишка, хотя бы одна, но обязательно выиграет. Верь в то, что не важно когда. Возможно, через столетие все то, о чем ты так крепко мечтал, очнется в твоем посеянном зерне. Факт, ты посмеешься с вечностью».
– Не верю. Я человек без судьбы, – категорично закрепил Педант, перебивая уверенный настрой Сахарного.
– Мне сказали, что Госпожа Фрюштук – диссидент. Что она такого сделала, чтобы им стать?
– Игры юности, признайте, Шуга, увы, не имею склонности вести всякого рода летопись. Знаю одно, теперь она человек иного склада.
– И кто же разрешил Госпоже Фрюштук стать человеком иного склада? – давил Сахарный, не смешиваясь с чаем.
– Не понял? – заблудился отрывисто Педант.
– Зачем она учредила комитет «Брезентовых»? К чему эта бессмысленная оппозиция? Она и вправду верит в позитивный укус собаки или же через ее официальный комитет будут фиксироваться, а в дальнейшем отслеживаться неприятные обществу персонажи?
– Не понимаю… Это всего лишь противостояние, – оправданно разводил руками Педант, сомневаясь в сказанном.
– А зачем Госпоже Фрюштук это самое противостояние?
– В этом нет ничего личного… точнее, весь ее интерес можно было бы назвать памятью…
– Ничего не понимаю, кто-то явно кого-то морочит, – взявшись за голову, Шуга потянулся в сторону висевшего пальто, чтобы достать из внутреннего кармашка совершенно не нужный ему блокнот, бегло просмотрев пустые страницы, с сожалением попросил еще кофе и эстетически подчеркнул, что на вкус как легендарный кураре. Иль вправду миндальное масло впитывается в десну? – Вы только что сказали, что в действиях госпожи Фрюштук нет ничего личного. Трудная вещь – сострадание, весьма трудная. И куда уж без личного, ежели всякая способность сострадать несется из глубины трогательной и неравнодушной души, а вы, мой друг, убеждаете, что якобы не верите. Так и говорите: «Не верю в то, что Госпожа Фрюштук далеко не железная… не верю…».
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".