Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [52]

– Лепнину-то зачем? – спросила она. – Здесь лепнина была. – Она показала на потолок. – На втором этаже, где ресторан, такая же. Ящерки и хризантемы, я помню.

– Возьмите на память, – предложил рабочий. И снова заговорил с Татьяной: – Так что, чем вам помочь, не знаю. Придется вам по адресной книге искать.

Татьяна Николаевна поблагодарила и вышла. Стефания вышла следом, важно держа в руке гипсовую ящерку, чудом уцелевшую от разгрома.

При виде этой ящерки – единственного свидетеля, к несчастью безмолвного и к тому же с наполовину отломанным хвостом, – Татьяна Николаевна едва сдержала слезы.

– Итак, мы узнали, что Балясников разорился, – хладнокровно произнесла Стефания. Она убрала ящерку в свою сумочку из легкой белой кожи.

Сумочку эту выбрала для сестры Татьяна Николаевна – в тон туфелькам; Стефания предпочитала сумки более крупные и обладающие большим сходством с солдатским вещмешком. Теперь хорошенькая вещичка, предназначенная исключительно для ношения дамских безделушек, раздулась, и один бок у нее оттопырился, как у беременной скинии.

– Мы ведь даже не знаем, где они находились, – вздохнула Татьяна Николаевна. – Обратного адреса на Этаде нет.

Вся переписка шла через контору “Балясников и Сыновья”.

– Это потому, что исследования были секретными, – объявила Стефания. – Он ведь писал об этом.

– Он писал об этом тебе, – напомнила Татьяна Николаевна, – я ничего толком так и не знаю. Только с твоих слов.

– Я понимаю твой намек, – сказала Стефания, – но мой ответ: нет. Это личные письма, и они адресованы лично мне. К тому же я уже вклеила их в мой интимный дневник.

– Боже мой, какой у тебя может быть “интимный дневник”! – неосмотрительно проговорила Татьяна Николаевна, за что тотчас была наказана гневным взором и поджатыми губами сестры.

Стефания дернула плечом и отвернулась.

– Прости. – Татьяна Николаевна коснулась ее руки. – Я не то хотела сказать.

– Он писал, что Балясников запрещает своим сотрудникам рассказывать о цели исследований. Все остальное в его письмах касалось наших с ним личных чувств. Если хочешь знать, мы оба влюблены. – Она посмотрела на сестру с вызовом. – И советовались насчет наших действий. Я ему советы давала, он – мне.

– Понятно, – покорно молвила Татьяна Николаевна.

Улица Морская обступила их, вильнула поворотом, и скоро обе сестры совершенно были поглощены ею.

* * *

Петр Андреевич Кокошкин в чине подпоручика прибыл с Варуссы Успенским постом. Лето в Петербурге успело постареть и выцвесть, оно вздыхало от утомления, вздымая на тротуарах тучи пыли.

Где-то в лесах горел торф; то и дело над городом повисал горький запах костра. И хоть этот запах возвещал отдаленную беду, ощущалось в нем нечто уютное, как будто весь город внезапно был приглашен на дружеский пикник.

Петр Андреевич явился к сестрам Терентьевым-Капитоновым, сияя новыми эполетами и исключительно ладно сидящим на талии мундиром. Он зашел в кабинет их папеньки и засвидетельствовал почтение, после чего, вполне отпущенный на волю, засел в гостиной и принялся любезничать.

Стефания сидела возле маленького стола с раскрытым альбомом, куда подклеивала какие-то картинки. Татьяна Николаевна распорядилась насчет чая и сама уселась возле самовара.

Сияя, Кокошкин принял из ее рук крохотную чашечку и осторожно отпил. На его лице появилась блаженная улыбка.

– Ничто так не возвращает в прошлое, как вкус чая!

– Запах, – не поднимая головы, произнесла Стефания.

Кокошкин повернулся к ней:

– Вы имели в виду?..

– Запах. – Стефания уставилась на него с вырезанной картинкой в одной руке и тюбиком клея в другой. – Научно доказано, что запах является наилучшей машиной времени для любителей вспомнить былое. Жаль, что у меня не завалялось среди реликвий былого какой-нибудь особо потной рубахи господина Штофрегена – я дала бы вам понюхать, чтобы освежить вашу память.

– Стефания! – резко произнесла Татьяна Николаевна.

Кокошкин поднял брови, изумленно глядя на девушку.

Стефания хладнокровно наклеила последнюю картинку и отложила альбом, чтобы просыхал.

– Я сказала что-то непристойное? – осведомилась она. – Кажется, наш разговор начал принимать мемуарный оттенок, вот я и указала на некий предмет, представляющийся мне вполне уместным.

– При чем здесь Иван? – продолжал удивляться Кокошкин. И вдруг забеспокоился: – А разве он не вернулся? Ведь Балясников, кажется, разорился, так что работы на Этаде завершились сами собою, естественным, так сказать, порядком… Я думал, Штофреген давно уже в Петербурге. Хотел спросить у вас адрес.

– Ах, какое недоразумение! – воскликнула Стефания, источая яд. – Господин Штофреген бесследно пропал более десяти месяцев назад. Все наши попытки разыскать хоть что-то о нем завершились бесславным провалом. Господин Балясников, совершенно очевидно, скрывается: его следы затерялись, и ни в Петербурге, ни в Москве, ни на планете Земля их не сыскать. Возможно, сейчас на Варуссе появился какой-нибудь владелец лавки или фальшивый кочевник, открывший под таким видом фальшивую гадательную лавочку на краю пустыни, – кто знает!

– Какая еще гадательная лавочка?

Когда красивое, правильное лицо Петра Андреевича Кокошкина искажала мучительная дума, оно делалось, по мнению Стефании, очень смешным. “Я буду часто его дразнить”, – подумала она. И улыбнулась ему.