Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [42]

Так что на “Фауста” сестры отправлялись без родителя, исключительно в сопровождении господ Кокошкина и Штофрегена.

Впрочем, последний отчего-то задерживался, так что решено было в конце концов идти без него. Кокошкин сиял от нескрываемой радости. Куда бы ни запропастился Иван, доброе дело он сделал: оставил Татьяну Николаевну наедине с ее верным поклонником. В полумраке ложи, под волшебную музыку, легче будет признаться. И непременно мороженое и шампанское в антракте!

Стефания вела себя очень смирно, чего от нее даже ожидать было нельзя. В экипаже они докатили до театра меньше чем за час. Сидор Петрович, бывший у штурвала, остался в экипаже, наотрез отказавшись входить в “новомодный театр”. “Будь это Малый, – добавил преданный слуга г-на Терентьева, – я, так и быть, посмотрел бы постановочку, но Мариинка – увольте”.

Мариинка сияла легкими огнями в сумраке несуществующей ночи. Тонкая сетка светящихся диодов опутывала старинное зеленое здание, превращая его в подобие хрустального шара, опустившегося на площадь откуда-то из космической дали.

Сезон в нынешнем году закрывался в середине июня; стоял конец мая, и тепло разогретого за день булыжника проникало сквозь подошвы тонких туфель. Возле входа Татьяна Николаевна остановилась и в последний раз огляделась по сторонам, но Штофрегена нигде не было. Со вздохом она нырнула в прохладный яркий холл. Кокошкин приблизился к билетеру и предупредил о том, что, возможно, с опозданием явится офицер Царскосельского гусарского учебного полка.

Девицы уселись в ложе, прочитали незнакомые имена в программке. Стефания облокотилась на бархатные перильца и принялась рассматривать туалеты.

Спектакль начался. Он был расточительно роскошен, и все в нем представало излишеством: каждая нота, каждое замысловатое движение, каждый причудливый костюм, то сливающийся с декорацией, то выпукло выделяющийся на ее фоне. Лиц не было; от людей на сцене остались только голоса – волшебный тенор, волшебное сопрано, зловещий бас, – помещенные внутрь вороха парчовых, атласных, бархатных тканей, свернутых под немыслимым углом.

В первом антракте Стефания измазала мороженым свое театральное платье, кремовое, с жемчужным шитьем на лифе, и, рыдая, скрылась в дамской комнате. Оттуда она вышла с большим мокрым пятном на груди. Вызывающе вздернув голову, она сообщила, что выбросила свой носовой платок и не желает больше об этом говорить. Кокошкин отвел ее в ложу и вручил ей свой бокал шампанского, чтобы она успокоилась, а сам вернулся к Татьяне Николаевне.

Она стояла на блестящем старинном паркете, в самом центре широкого ковра. Театралы прогуливались по этому ковру, описывая круг за кругом, как было здесь заведено, и зеркала в капризных рамах подхватывали то одну, то другую фигуру. Все здесь скользило по поверхности, и люди, и разговоры, все было невесомым и незначительным; музыка нестройно и таинственно зарождалась уже в глубине оркестровой ямы.

Вальсовые плечи Татьяны Николаевны матово поблескивали. В этом мире искусственности они выглядели слишком естественными: чересчур явственно можно было представить себе, как чьи-то губы прикасаются к ним поцелуем.

Она угадала приближение Кокошкина и повернулась к нему, красиво изогнув шею. Он подхватил ее под руку, и они влились в поток гуляющих по ковру.

– Что же Штофреген? – спросила Татьяна Николаевна.

– Не пришел, – ответил Кокошкин.

– Это странно; уж не случилось ли с ним беды? – спокойно проговорила Татьяна Николаевна.

Кокошкин покосился на нее. “Откуда такое спокойствие? – подумал он тревожно. – Не оттого ли, что она к нему равнодушна?”

Ему хотелось бы порадоваться этому обстоятельству, но он не мог. Он знал, что Татьяна Николаевна считает Штофрегена своим другом. За друга она бы беспокоилась. Скорее, здесь нечто иное: если бы с ним действительно что-то случилось, она почувствовала бы это на расстоянии.

Мысль о том, что между Штофрегеном и Татьяной Николаевной может существовать нечто вроде телепатической связи, очень не понравилась Кокошкину.

– Вы не думаете, что с ним беда, – сказал Кокошкин не без потаенной горечи.

Тут прозвучал звонок, и они отправились в ложу, не докончив разговора.

Стефания встретила Кокошкина пустым бокалом.

– Я все выпила, – сообщила она. – Кстати, это уже не в первый раз. Попросите убрать.

Кокошкин выставил пустой бокал на столик перед дверью в ложу. Татьяна Николаевна, шурша платьем, уселась и перевела взгляд на сцену. По всему было видно, что ей очень хорошо.

Штофреген прибыл только к четвертому отделению. Его не сразу заметили, потому что он прошел не в ту ложу, где находились его друзья, а в другую, на третьем ярусе.

Татьяна Николаевна указала на него биноклем:

– Смотрите, господин Кокошкин, вон наш друг. Явился наконец!

– Почему он не с нами? – Кокошкин нахмурился. – Странное опоздание! Он так мечтал об этом спектакле… Две недели только о нем и говорил. Боялся, что кто-нибудь из нас заболеет и не придет.

– Он не один. – Татьяна Николаевна опять кивнула на ложу третьего яруса. – С ним какой-то незнакомый тип.

Стефания вытащила из сумочки огромный полевой бинокль с устройством ночного видения, – она признавала только это чудовище и от души презирала “перламутровую безделушку”, которую держала в руках ее сестра.