Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [44]

Они вышли. Зал постепенно пустел, свет из огромной люстры померк и утратил сверкающую праздничность.

Татьяна Николаевна все не могла заставить себя двинуться. Ложа третьего яруса, на которую она смотрела, не отрываясь, была мертва.

Стефания деловито засунула свой бинокль обратно в сумочку и заметила:

– По-моему, вышло эффектно.

Кокошкин заботливо увел обеих дам.

* * *

В комбинезоне с нашивкой горнодобывающей компании “Балясников и Сыновья” Штофреген казался почему-то меньше ростом. Стефания так и высказалась:

– Какой-то вы щуплый. Я прежде не замечала.

– Гусарская форма зачастую служит вместо мясов, – сказал Штофреген, невесело улыбаясь девочке. – Сняв ее, мужчина лишается большей части своей мускулатуры.

– Иногда она также служит вместо мозгов, – добавила Стефания безжалостно. – На вас глядеть отвратительно! Почему вы не писали мне с гауптвахты?

– Мне не давали чернил.

– Вздор! Можно писать своей кровью, было бы желание… Или вот я читала про одного узника, он макал перо в паука. Протыкал и обмакивал. У пауков чернильная кровь.

– Я бы проткнул собственную шею, но от этого не было бы ровным счетом никакой пользы, – искренне сказал Штофреген, косясь на спутницу Стефании.

Татьяна Николаевна стояла рядом с сестрой и молчала. Это был первый раз, когда они со Штофрегеном увиделись вновь после того случая с обезьяной в театре. Татьяна Николаевна не хотела расплакаться, поэтому лицо у нее было суровое, губы поджаты. Для этого свидания она выбрала деловой костюм с наглухо застегнутой кофточкой и большой брошкой под горлом.

– Ладно, – продолжала Стефания, – а что пилка в пироге? Вы получили ее?

– Да, – сказал Штофреген. И показал косо обломанный зуб. – По-вашему, я мог бы перепилить решетки пилкой для ногтей?

– Она с алмазным напылением, – надулась Стефания.

– Можно я поцелую вас? – спросил Штофреген.

Татьяна Николаевна вздрогнула и посмотрела на него со строгим удивлением, но он обращался к ее сестре. Стефания запрокинула к нему лицо и закрыла глаза. Штофреген осторожно прикоснулся губами к ее опущенным векам.

– Вы очень хорошая, – прошептал он ей.

Она тотчас открыла глаза.

– Я такая хорошая, что отойду сейчас полюбоваться птичками, чтобы вы могли пошептаться с Татьяной наедине? – проницательно осведомилась она.

Штофреген пожал плечами.

– Это не обязательно, – сказал он.

Татьяна Николаевна чуть сощурилась, и он не без удовольствия заметил, что все-таки рассердил ее.

– Сядем, – предложил он.

Они встречались в ресторане, на втором этаже большого здания, принадлежащего компании “Балясников”. Штофреген как служащий этой компании имел право на роскошный обед раз в полгода. Сейчас в ресторане никого не было. Из панорамного окна открывался вид на ярко-синий купол Измайловского собора. Купол вызывал в мыслях не церковь, а почему-то цирк шапито. Фонтанка пряталась между домами, и только изредка на серой или желтой стене вдруг вспыхивал блик, перескочивший на камень с воды.

Птицы, пережившие брачный сезон, лениво цвиркали в большой клетке, стоявшей в углу между окнами.

Татьяна Николаевна даже не глянула на лакея, когда тот вырос возле столика, а Штофреген быстро велел принести бутылку вина получше, сухого печенья и коктейль-мороженое для Стефании.

Когда лакей ушел, Татьяна Николаевна спросила:

– Неужели это был единственный способ?

Штофреген пожал плечами. Жест был рассчитан на тяжелые эполеты, поэтому получился неловким.

– Мне однозначно дали понять, что скандал замнут только в том случае, если я выйду в отставку и покину Землю. Служба в охране у Балясникова – наилучший выход. Все одобрили.

– Я не об этом, – сказала Татьяна Николаевна. – Я об обезьяне…

Он удивленно уставился на нее поверх бокала.

– Но вы ведь сами говорили, что любите обезьян!

– Люблю – однако не в Мариинском театре…

Штофреген медленно покачал головой.

– Если любишь – то любишь всегда и везде, – проговорил он. – И на Земле, и на Этаде, и на Варуссе…

– И в мундире, и в кандалах, – добавила Стефания. – Как Мария Волконская.

– Мария Волконская в первую очередь любила кандалы и уже во вторую – своего мужа, – сказала Татьяна Николаевна, морщась. – И потом, Стефания, какое это имеет отношение к орангутангу?

– Похоже, никакого, – признал Штофреген. – Но Аркадий-то каков!..

Аркадий Рындин, хозяин и дрессировщик орангутанга, при разбирательстве дела все вины переложил на господина офицера и фактически вышел сухим из воды. Его дядюшка, архитектор и собиратель бабочек, оплатил символический штраф, а Аркадий украсил свою афишу изображением орангутанга в опере и соответствующими надписями, отчего и сборы возросли в три раза.

– Аркашка хотя бы мог предупредить, – продолжал Штофреген, который, очевидно, совершенно не был зол на дрессировщика за то, что тот сдал его с такой легкостью и охотой, – что Жюльен выступает под музыку из “Фауста”. Так нет же, каналья, смолчал! Жюльен – действительно умница. Видели, как он фрак носит? Не всякий надворный советник с эдаким изяществом носит!.. Он и сидел смирно. Я ему мороженого купил. А билетер ничуть не удивился, завидев меня с приятелем. “А, – говорит, – господин царскосельский гусар, насчет вас меня предупреждали…” Все бы прошло наилучшим образом, если бы не “Фауст” проклятый… Жюльен как заслышал знакомую музыку – весь напрягся, бедный: его же за это хвалят, угощают… Разве удержишь орангутанга? Он и вырвался…