Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [41]

– Все они, и Аннет первая, воображают, будто все им в возлюбленном будет сладко, – продолжала Стефания, – но они глупы и заблуждаются на свой счет. Ничто так не пугает женщину, как слабость ее избранника! Я – знаю. Я нарочно возьму себе слабого в мужья и вот так буду его держать, – она показала стиснутый кулачок. – Уж он у меня счастлив будет!

– Не сомневаюсь, – пробормотал Штофреген.

Тут она посмотрела на него широко раскрытыми, ясными глазами и совершенно другим тоном спросила:

– А для чего вы меня захотели видеть?

Она оперлась ладонью о влажное плечо бронзовой девушки.

– Запиской спрашивать побоялся, – признался Штофреген, – а дело большой важности, и я должен знать все наверняка. Скажите, вы с сестрой завтра будете на “Фаусте”?

– Я – точно буду, – заявила Стефания. – Мне нравится, как ведьмы в четвертом отделении пляшут, музыка потом так и скачет в ушах целый день, и ты сама потом не ходишь, а подпрыгиваешь! От этой музыки бодрость, и для меня это важно, потому что бо́льшую часть жизни я ужасно вялая.

– Мне нужно, – сказал Штофреген, – чтобы вы с сестрой завтра непременно были на “Фаусте”. И чтобы досидели до конца, а не ушли после второго действия.

– Я прослежу, – обещала Стефания.

Она подняла голову; над ними неподалеку, на террасе, имелись еще статуи; их тонкие черные руки застыли в патетических жестах на фоне блекло-голубого неба. Они напоминали собрание, где каждый говорит свое, не слушая соседа. Штофрегену показалось вдруг, что им со Стефанией непременно нужно рассудить этих бронзовых людей, поскольку свои безмолвные речи статуи направляли именно к ним.

Стефания присвистнула коротко и лихо, и тотчас среди статуй ожила одна фигура. Она побежала вниз по склону, взмахивая и подпрыгивая. Скоро Штофреген узнал юного Венечку Зудина. На нем был костюм, сходный с одеянием Стефании.

– Здравствуйте, господин Зудин, – приветствовал его Штофреген.

– По всем правилам я должен был поздороваться с вами первым, – заметил Венечка.

– А, ну что ж, извольте.

Венечка насупился и ничего не сказал.

Стефания произнесла:

– Нам нужно успеть вернуть одежду в костюмерную. Веник устроился работать в театр на полскрипки…

– На полставки, – скрежетнул зубами “Веник”. – Во втором составе, когда это требуется.

– Что ж, поздравляю, – произнес Штофреген. – Костюмы замечательные. Странно, что вас ни один патруль не остановил.

– Это невозможно, – сказал Венечка. – Меня все в Царском знают. Я ведь на всех вечеринках и балах играю, а еще на днях рождения, крестинах, именинах и даже два раза на свадьбу позвали.

– Да, такого не остановишь, – согласился Штофреген. – Вы провожаете Стефанию до дома?

– Да, – важно молвил Венечка. – Дама в мужском костюме, да еще с тайной за душой, очень уязвима.

– А как же Сидор Петрович? – поддразнил Штофреген. – Он ведь узнает, что Стефания выходила из дому, да еще в таком причудливом виде.

– Нет, – ответила Стефания, – я ему в чай снотворного подсыпала. Он сейчас спит.

Штофреген смотрел им вслед, когда они поспешно удалялись. Венечка шел, чуть опустив голову и глядя себе под ноги, а Стефания что-то быстро и сердито ему говорила.

– Только не подведи, – тихо обратил мольбу к ней Штофреген. – Смотри, чтобы она не ушла после второго действия!

* * *

Терентьевы-Капитоновы Малый театр предпочитали Мариинскому, о чем Штофреген разведал, разумеется, загодя. Во-первых, в годы молодости г-н Терентьев-Капитонов обожал в Малом одну балерину, во-вторых, этот театр был уютнее и с меньшей претензией, нежели Мариинский, а в-третьих, имел в репертуаре только классические постановки. “Я, знаете ли, человек старый, консервативный, – высказывался, молодясь перед зеркалом, г-н Терентьев-Капитонов, – и не люблю гадать, высовываясь из ложи, которое существо на сцене Эсмеральда, а которое – Квазимодо. И если декорация представляет терем, то пусть она будет похожа на терем, а не на космический корабль после неудачного старта”.

В частности, он осуждал игры с гравитацией, при помощи которых в Мариинке ставили эпизоды с ангелами, ведьмами и призраками.

– Если это театр, то пусть сохраняются все условности театра, – говорил он, отбрасывая газету с очерком об очередной триумфальной премьере в новаторском театре.

– Но, папа, ведь развивается не только искусство, но и сценическая техника, – пыталась возражать старшая дочь, которой ужасно хотелось как-нибудь попасть в Мариинский. (Об этом Штофреген, разумеется, тоже знал, поэтому и билеты на “Фауста” добыл именно в этот театр.) – Подумайте сами, кругом космический век, новые технологии, а балерину по сцене таскают на свисающей с потолка цепочке!

– В том и состоит вся прелесть театра, – безапелляционно отвечал отец. – Театральному искусству должны быть присущи условности. Оно должно беречь эти условности! Вот, положим, из того, что люди летают на другие планеты и устраивают там колонии, еще не следует, что надо отменить пение дуэтов. Хороши бы мы были, если бы в угоду новшествам изменили оперу на декламацию!

– Папа, вы смешиваете оперное и драматическое…

Господин Терентьев подобные споры оканчивал всегда одинаковым способом: он хлопал ладонью по столу, затем улыбался и просил дочь принести ему трубку и табачок, с непременным прибавлением “милая”.