Звезда в оранжевом комбинезоне - [2]

Гортензия вынуждена была подчиниться. Когда Гэри голоден, с ним невозможно разговаривать. Она окинула прощальным взглядом манекен на колесиках, на котором булавками было закреплено раскроенное платье. Три недели работы. Затейливая плиссировка, веером сходящаяся вокруг талии и расходящаяся к колену. Верх обтягивающий, узкий, бедра скрадываются драпировкой, вид элегантный и загадочный. «Простота – высшая степень изысканности». Божественно.

– Что ты думаешь о моей последней разработке?

– Пока не решил.

Она ждала его вердикта с замиранием сердца. Он всегда был ее первой публикой, первым критиком. Тем, кому она больше всего хотела понравиться. Тем, на ком она испытывала свое оружие. Они вместе учились, вместе росли, она не переставала его удивлять, он не переставал удивлять ее, они никогда не уставали друг от друга. Когда она хозяйским жестом клала руку ему на плечо, он высвобождался, предупреждая ее взглядом: «Не надо, Гортензия. Только не это. Дай дышать». А если он подходил к ней слишком близко, когда она создавала набросок новой модели, она, ворча, отталкивала его. Он отвечал: «О’кей, я понял, подойду попозже». Они по этому поводу не волнуются, все равно встретятся вечером в широкой кровати и соприкоснутся всей поверхностью кожи, и сердца их будут готовы разорваться, а они будут длить и длить эту сладкую муку, пока кто-нибудь не выдержит и не попросит пощады. Обычно побеждает Гэри: жадная, нетерпеливая Гортензия сдается быстрее. «Ни с кем никогда я не смогу так жить. Звуки его фортепиано заставляют мои модели лететь и струиться, мелодии Шуберта, Баха и Моцарта задают ритм и вдыхают жизнь в мои наброски».

Она ждала, когда он найдет нужные слова. Он всегда очень тщательно подбирал слова, чтобы не проскользнуло ни одного фальшивого, неподходящего слова. Он говорил: непредвиденные обстоятельства, превратности, помехи, неожиданности – в зависимости от характера возникшей проблемы. Он учил ее мыслить глубже и точнее выражать свои мысли. «Давай еще подробнее, побольше деталей», – останавливал он ее, когда она торопилась побыстрей свернуть рассказ. Тут как-то давеча, после работы, она долго думала и в конце концов нашла определение любви, которое подошло, как влитое. «Любовь, – провозгласила она, пока он варил себе кофе, – это когда два человека любят друг друга, когда каждый из них вполне способен жить один, но тем не менее они решают жить вместе. Вот это как раз наш случай».

Она удовлетворенно вздохнула, он схватил ее, и они повалились на большой продавленный диван, служивший границей между двумя королевствами: музыки и моды. «Высокой моды», – всегда уточняла Гортензия, морща нос.

– А что, если…

– Если немного приподнять полы юбки?

– А что, если… я все-таки соблазнюсь на Zitronenschnitte[1]? Он такой пухлый, такой хрустящий, и лимон в меру кислый… Вот даже не знаю… А ты что закажешь, а?

– Ничего, – оскорбленно бросила она. – Я буду смотреть, как ты ешь, и думать о своем плиссе. Может быть, немного передвинуть талию? Или не стоит…

– Ты всегда так говоришь, а потом заказываешь гору пирожных и доедаешь все до последней крошки. Вылизываешь тарелку, говоришь с набитым ртом, ты жутко противная, Гортензия Кортес!

– Это все потому, что я раз и навсегда решила для себя, что не буду толстеть. Тут все дело в стратегии. Я сильнее, чем калории. Они портят жизнь всем девушкам на свете, а я их презираю. Они обижаются на такое отношение и стараются держаться от меня подальше.

– Надень пальто, в парке ветрено. Мы пойдем пешком, развеемся.

– У Максима Симоенса в двадцать три года был свой торговый дом!

– Бери перчатки, шарф и шапочку. Оставь уже в покое это платье и свои булавки. Мое брюхо вопит от голода, ты должна покориться, женщина!

* * *

Они шли по парку навстречу шквальному ветру. Гортензия висела на руке Гэри. Он широко шагал, она семенила рядом. Он хмурился, пытаясь ухватить нужный аккорд. Она мысленно втыкала булавку в ткань платья на манекене с колесиками. Он высчитывал шестнадцатые, она поправляла драпировку. Каждый был погружен в свои мысли, они не замечали ни бегунов, трусцой круживших вокруг них, ни любопытных белок, ни лужайки и холмы, ни игроков во фрисби, ни многочисленных лоточников, продающих баварские крендельки и сосиски, санки и мячики. Зимний парк был коричневым и голым. Он сейчас совсем не был похож на те почтовые открытки, которые покупают туристы.

Деревья качались, ветки дрожали, носы краснели от холодного ветра, слезы застили глаза. Но Гортензия все равно вещала в полный голос. Словно пыталась заговорить этот странный спазм в желудке, который парализовал ее и лишал сил. Каждое утро она просыпалась с этим спазмом. Она не знала, как его назвать и отчего он происходит. Будто внутренности завязываются в узел и она погружается в душный, липкий страх. А что, если жизнь проходит мимо? До этого она жила на полную катушку, вокруг был цветной многоголосый фильм, но с некоторых пор ее окружала серая муть, от которой накатывала жуткая тоска. Что, если она упустила свое счастье? Она уже почти старуха. Двадцать три года – это начало конца, клетки начинают отмирать, нейроны разрушаются, во всех научно-популярных книгах об этом написано. Время больше не работает на нее – Гортензия это ясно понимала. Но при этом не знала, в какую сторону ей двигаться. И скоро у нее кончатся все ее сбережения. Она накрутила на палец прядь волос, наклонилась, не отпуская руки Гэри, подобрала с земли сухую веточку, подняла наверх свою пышную шевелюру и, действуя веточкой как шпилькой, соорудила замысловатый пучок. Освобожденный лоб слегка наморщен, горделивая длинная шея устремлена вперед – Гортензию вновь одолевают мучительные размышления. Надо что-то менять. Долой сомнения. Не обращать внимания на проклятый узел в животе. Действовать. Так и страх пройдет. Она ведь всегда шла напролом.