Звезда в оранжевом комбинезоне - [10]

– Ты никогда не станешь стулом.

– Ночью мне снятся кошмары, я вижу себя в виде стула в большом концертном зале, а вокруг сотни других стульев. И ничем, слышишь, ничем я не выделяюсь среди других сидений! И вдруг надо мной нависает огромный зад и хочет на меня сесть, и я с криком просыпаюсь!

Он несколько раз повторил: «Ты никогда не станешь стулом, Гортензия», и она успокоилась. Узел в груди расслабился, тоска отпустила, дыхание пришло в норму. Она глубоко вздохнула. Младшенький поставил ей мозги на место. Везде, где он проходит, все распускается. Он просто садовник от Бога, палку в землю ткнет – и она зацветет.

– А вообще как дела? Как Марсель, Жозиана? С ними все в порядке?

– Папа стареет, но аппетит у него пока все такой же. Мама вновь вышла на работу секретаршей, не хочет оставлять его одного. А я разрываюсь между моими занятиями и компанией, у меня много забот. Мир меняется не только в области моды. Нужно смотреть в оба и быть начеку. Дни стали такими длинными, я мало сплю. Поэтому и не могу все время быть мыслями с тобой.

– А в остальном?

– В остальном ничего особенного. Твоя мама приходила в воскресенье к ужину с Зоэ…

– А как Зоэ?

– Неплохо. А вот твоей маме трудновато приходится. Она мотается между Парижем и Лондоном.

– Я знаю. Мы иногда с ней разговариваем. Но я ее не понимаю. В этом нет ничего нового, скажешь ты. В любом случае я‑то уж никогда не буду иметь детей!

– У детей жизнь не сахар. В шесть лет у тебя нет никакого будущего. Тебя никто всерьез не воспринимает. Я прекрасно вижу, что смущаю людей, когда присутствую вместе с отцом на заседаниях административного совета.

– А я иногда кажусь себе такой старой…

– Прекрати ныть! Ты бы сошла с ума от скуки, если бы все было спокойно и безоблачно. Никто не вспомнит в конце жизни те ночи, которые он мирно проспал.

Гортензия рассмеялась.

– I love you, очень, Младшенький.

– Однажды ты скажешь мне: «I love you», и мы поженимся.

Гортензия рассмеялась еще громче.

– Ты, я смотрю, не отказываешься от своих планов, да?

– Каждый вечер, засыпая, мечтаю о том, что ты скажешь мне «да» в присутствии господина мэра.

– Давай лучше подумаем о моей карьере.

– Я только о ней и думаю!

– Тогда давай, продолжай. Ты думаешь, я должна пойти на эту вечеринку «Прада»? Меня не прогонят оттуда? Я этого не переживу.

– Просто верь мне.

– О’кей, шеф!

Гортензия выключила телефон, оплатила оба кофе и вышла из «Карлайла». Встряхнула головой, чтобы распушить волосы и одновременно прогнать мрачные мысли.

Решила прогуляться до 57‑й улицы пешком.

Встретилась взглядом с девушкой, которая ждала на остановке автобуса. Да уж… Крыска на ходулях! Давненько не видала такой страшненькой барышни… Вот бедолага! Жизнь такая суровая штука…

Особенно для уродин.

Часы в кафе «Сабарски» прозвонили шесть раз. Шесть отчетливых ударов, мощных и глуховатых, как удары гонга. В раздевалке Калипсо сняла свой белый передник, черные туфли, надела длинное просторное коричневое пальто с глухим воротником, крепкие зеленые резиновые сапоги. Обернула широкий белый шарф вокруг шеи ровно четыре раза, натянула шерстяные перчатки. Попрощалась со своим патроном Карлом, с официантом Густавом и ушла, напевая. Вот уже шесть дней она работает в кафе «Сабарски». Ей нравится здешняя мягкая, уютная атмосфера, квадратный полутемный зал, высокий и просторный. В этом сумраке ей проще было раствориться, сделаться незаметной для посторонних. Клиенты здесь оставляют большие чаевые, которые персонал делит между собой. Слюнявят пальцы и отсчитывают доллары. Иногда она работает в зале, но чаще стоит за стойкой бара. Это гораздо приятней. Руки заняты, а мысли блуждают где хотят. Она, полузакрыв глаза, поправляет смычок, ставит подбородок на инструмент, заводит мелодию. У нее есть целый каталог мечтаний, она улетает в неведомые дали.

Сегодня она не улетала.

Сегодня с ней заговорил Гэри Уорд.

Надо немного пройтись пешком. У нее слишком много счастья плещется внутри, чтобы лезть в автобус. Она, пожалуй, прогуляется по Мэдисон-авеню, сияющей огнями и брызжущей роскошью. А потом уже сядет на автобус до дома.

Гэри Уорд подошел к ней, положил локоть на прилавок, взглянул ей в глаза долгим взглядом. И она умудрилась не покраснеть! Не лепетала невнятицу! Даже не вспотела! Может, только слишком усердно вытирала чашку венского фарфора, оставляя тоненькие ниточки на золоченом крае, но он, похоже, ничего не заметил.

Она научилась не краснеть.

Для этого нужно дышать животом, ты медленно, мощно вдыхаешь и представляешь себе красивую, непринужденную, спокойную девушку. Вдыхаешь эту красивую девушку и выдыхаешь потеющую девчонку с острой мордочкой грызуна. И ведь получается же! Может, и ненадолго, на несколько минут, но зато удается прогнать мерзкие пятна, которые проступают на шее и груди, когда она волнуется. Вся кровь, отхлынув от лица, собирается в ярко-красные пятна. Это неприятно и стыдно. Трудней всего – дышать животом и при этом выдерживать взгляд или поддерживать разговор.

Все девочки Джульярдской школы были влюблены в Гэри Уорда. Рассказывали, что он наполовину шотландец, наполовину англичанин, что он встречается с очень красивой француженкой, которая занимается модой. Их видели как-то вечером в кафе «Люксембург». Они пили красное французское вино и держались за руки. Еще говорили, что у него есть «Кадиллак Эльдорадо Биарриц», зеленый с оранжевыми крыльями, он держит его в гараже и берет только на выходные. Со своей красавицей подругой он ездит в Хэмптон, они там танцуют на краю бассейна и готовят в камине маршмеллоу.