Звезда Парижа - [51]

— Женевьева, прошу вас, не говорите так громко. Та же Мари может услышать…

— У вас даже нет мужества признаться в своем преступлении, — с искренней ненавистью произнесла графиня д'Альбон, прижимая платок к лицу. — О, Господи! Вы разорили свою семью. Долги, наделанные вами, невозможно оплатить… Как же вы сможете предстать перед Творцом и взглянуть ему в глаза после того, что сделали?! — Она вышла из кабинета, то яростно, то отчаянно повторяя: — Бедная Мари! Она ведь еще не замужем. Бедные Софи и Себастьен! Будь прокляты мужчины, которые творят такое и смеют еще после этого считать себя главой семьи!

Женевьева д'Альбон, хотя и была особой несколько ханжеской, едва прошел первый приступ отчаяния, задумалась не только о попранных приличиях, но и о том, как выбраться из той долговой бездны, в которую они падали, и можно ли это сделать вообще.

Вытирая слезы, она сказала себе: Мари и Катрин пока ничего не должны знать. Незамужняя девушка вообще не должна слышать о таких бесстыдных вещах, а невестка… о, ее следует подготовить. В любом случае, Женевьеве придется пока одной нести этот крест.

Выбраться из пучины долгов она, честно говоря, возможности не видела. Своих денег и собственности, которыми управляла бы только она, графиня не имела. Катрин? Та вообще бесприданница. Старый развратник и Морис обладали всеми правами, и они всех разорили — себя, своих жен и детей. Что следовало делать в такой ситуации? О, конечно, прежде всего следовало не допустить какой-либо огласки и позора, связанного с невыплатами. Следовало, увы, заложить дом… или перезаложить, ибо он уже был, как знала Женевьева, однажды заложен. «А в остальном, — подумала графиня д'Альбон, ломая руки, — остается одна надежда — на Мари. Нам теперь, как воздух, необходимо, чтобы она поскорее сделала хорошую партию».

Подходящей кандидатурой, выгодной во всех отношениях, был Эдуард де Монтрей. Графиня д'Альбон знала, что дело с браком очень вяло продвигается. Но она сейчас же отправится к Антуанетте, расскажет, как скверно обстоит дело и как необходима им помощь Монтреев. Ведь нельзя же допустить, чтобы юная аристократка вышла за буржуа лишь по той глупой причине, что ее отец наделал долгов, и взяла себе в мужья не графа де Монтрея, а какого-то господина Монро, будь он хоть десять раз фабрикантом и депутатом Палаты.

В это время Морис д'Альбон, не подозревая, что дома разразился скандал и мать в отчаянии от их с отцом похождений, находился в гостиной тюфякинского отеля и пытался втолковать своей властной любовнице то, что для него никак невозможно явиться к ней в субботу. Адель, презрительно искривив губы, уже в который раз повторила:

— Вы хорошо знаете, что не с вас одного я беру деньги. У меня, милостивый государь, существует целое расписание, и суббота определенно может быть вашей. Но пятница ни в коем случае…

— Почему?

— Вы разве еще не поняли? В десятый раз вам говорю: пятница куплена, и куплена не вами… Что же вы, капитан гвардии, вовсе не понимаете порядка?

— Но в пятницу я уезжаю, мерзавка! Ты содрала с меня всё, кроме, может быть, последней рубашки, так неужели нельзя в таком пустяке пойти навстречу?

Адель про себя заметила, что в последнее время этот нелепый Морис взял слишком много воли и вообразил невесть что. Вслух она небрежно и недоверчиво произнесла:

— Вы уезжаете! Экая важность! Что у вас могут быть за дела?

Морис побагровел:

— Дела более важные, чем спать с тобой.

— Вижу, настолько важные, что вы даже говорите мне «ты”… Берегитесь, капитан д'Альбон: вы отнюдь не главный мой покровитель, и может статься так, что если я обижусь, вы останетесь со своими делами, но без меня. Это вас устраивает?

Она смотрела на него невыносимо-пристально, в зеленых глазах мелькал холодок, с iyo не сходила ироническая усмешка. У Мориса мороз побежал по коже. Больше всего в этот миг ему хотелось ударить ее по лицу… да, ударить, сильно, грубо, как какой-нибудь ремесленник, чтобы она была физически унижена, а потом изнасиловать так, чтобы она убедилась, насколько он сильнее. Но Морис сдержался: во-первых, она была мстительна, во-вторых, он был пока не в силах порвать с ней окончательно, а в-третьих… о, он подозревал, что эта злая, жадная и упрямая девка только посмеется над тем, что он сделает, и будет насмехаться над ним даже тогда, когда да он будет ее насиловать. Такой бриллиантовый холод мерцал в этих невыразимо прекрасных русалочьих глазах, что это наводило на мысль о стойкости ее натуры. От такого эпитета — «русалочьи» — Морис снова содрогнулся, ибо ему в последнее время казалось, что его околдовали. Слишком уж сильно и притягательно было воздействие этой проститутки.

Адель продолжала оценивающе смотреть на него, догадываясь, чего ему стоит обуздать свой гневный порыв, и когда Морис смирил сам себя, она восприняла это как свою победу и даже несколько смягчилась.

Но, желая еще немного помучить его, она спросила:

— Куда это вы уезжаете?

— Вам что за дело?

— Мне? Я буду безумно скучать, — протянула она.

— Я еду в Бордо по делам, которые вас не касаются. Не говорите больше о том, чего не понимаете… вы, черт побери, слишком ничтожны, чтобы дорасти до понимания таких дел.