Звезда Парижа - [11]

Эдуард, поневоле чувствуя себя тронутым этой настойчивостью матери, уже мягче ответил:

— Мориса я люблю, мама. Уверяю вас. В семействе д'Альбонов есть несколько приятных представителей, это надо признать.

— Несколько? — улыбнулась Антуанетта.

— Да, это Морис и, пожалуй, Мари.

Графиня де Монтрей была поражена, услышав, как сорвалось с губ Эдуарда имя Мари. Восемнадцатилетняя дочь графини д'Альбон, девушка на выданье, с хорошим приданым, хорошего происхождения, очень приятной наружности, никогда прежде не вызывала никаких чувств у Эдуарда: он, казалось, вообще не замечал ее. Антуанетта, в душе считая, что Мари — лучшая партия для ее сына из всех, какие только могут быть, видела это равнодушие и поэтому никогда даже не заикалась о Мари.

— Чем же она вам нравится? — спросила Антуанетта, с замиранием сердца ожидая услышать в ответ какую-нибудь колкость или насмешку в адрес девушки.

Эдуард произнес, не слишком, впрочем, восторженно:

— В ней есть некоторая непосредственность и естественность. Будет жаль, если время и свет ее изменят.

Заметив, как тревожно слушает его графиня, он улыбнулся:

— И потом, она ведь прехорошенькая, эта Мари, разве не так?

Мадемуазель д'Альбон, умная темноволосая девушка с серыми, как зимнее небо, глазами могла претендовать на звание не только хорошенькой, но и красивой. Антуанетта почувствовала, как у нее перехватывает дыхание от радости. Породниться с д'Альбонами, получить в их лице не только друзей, но и родственников, увидеть, наконец, наследников рода Монтреев, сыновей Эдуарда, и, таким образом, любить еще кого-то в этой жизни, кроме него — это было самой большой мечтой Антуанетты. Если бы что-то подобное свершилось, она считала бы, что полностью вознаграждена за страдания, перенесенные в прошлом: казнь мужа, скитания в чужой стране, годы борьбы за отобранное имущество и, в конце концов, странный характер ее единственного сына.

Эдуард, то ли неправильно истолковав молчание Антуанетты, то ли решив избавиться от этого бесконечного разговора, произнес:

— Так и быть. Решено.

— Что решено?

— Я буду на этом празднестве. Непременно. Поднося руку матери к губам, он добавил:

— Знаю, я бываю иногда чересчур сух и холоден, мама. Но это вовсе не значит, что я не люблю вас или равнодушен к вам. Напротив, меньше всего на свете я хотел бы вам доставлять боль, моя дорогая.

Антуанетта хорошо знала своего сына и поэтому удовлетворилась этими словами, которые слышала нечасто. Одна маленькая победа была достигнута. Снова говорить о Мари — это значит заставить Эдуарда что-то заподозрить. Нет-нет, в этом деле нельзя спешить. Слава Богу, она узнала, что к Мари он неравнодушен, этого пока достаточно. Нужно использовать эту неожиданную симпатию, но использовать осторожно, исподволь, ибо, если пропадет этот шанс, то второго может и не быть.

Эдуард тем временем и думать забыл о д'Альбонах и о Мари. Просматривая газеты, он наткнулся на небольшую заметку, размещенную в колонке, где писалось о светской жизни. В заметке рассказывалось о том, как в Компьене отмечали присвоение герцогу Немурскому звание полковника, и о том, «как чудесно на этом празднике проявила свои таланты мадемуазель Эрио, восходящая звезда полусвета, имеющая на своем счету уже очень много крупных побед». Она, оказывается, пела и танцевала на этой оргии. Газета была оппозиционная, поэтому писала о герцоге Немурском без всякой жалости, даже с издевкой.

Журналист ехидно замечал: «Как известно, содержание столь великолепных девиц и услады, которые они расточают, стоят недешево — по крайней мере, эполеты полковника, которые омывались в Компьенском лесу, вряд ли позволяют его высочеству располагать столь крупными средствами. Так стоит ли вопрошать, куда идут средства государства и миллионы, на которые можно было бы снарядить два полка для войны в Алжире?»

Эдуард, резким движением оттолкнул газету в сторону, поднялся.

— Вы уже ходите? — спросила Антуанетта.

— Да, мама.

— Куда?

— Как вы знаете, полгода назад я имел несчастье послушаться барона и от нечего делать завел, подобно ему, интриги на бирже, из которых не могу выпутаться и по сей день.

— Вам не нравится биржевая игра, я это знаю.

— Она, как ядро, прикованное к ноге. Я буду рад, когда покончу с этим.

Антуанетта допытывалась, желая знать все в подробностях:

— Ну, а потом, после биржи, куда вы поедете, Эдуард?

— Потом? — Он, усмехаясь, развел руками. — Программа все та же: Булонский лес, куда съезжаются такие же бездельники, как я, сад Тюильри, где непременно нужно покрасоваться, обед в Роше де Канкаль, за двести франков, а вечером, разумеется, ложа в театре или, может быть, Жокей-клуб.

Бог мой, какие тут могут быть изменения?

— На вашем месте я бы лучше поехала в Нормандию, в ваши имения.

— Я же денди, мама. Что обо мне скажут, если я хотя бы раз не появлюсь у Вери в новом галстуке или не побываю в ложе маркизы де Гретри в Опере? Я разом потеряю все то, за что меня уважают.

Ирония его была злой, недоброй; он издевался и над собой, и над теми, в чьих глазах был благополучнейшим молодым человеком, изящным графом, одним из первых парижских денди. Он издевался над тем, что о нем говорили: будто он потому не хотел служить в армии, что там требовалось пудрить волосы, тогда как это давно уже вышло из моды, что он часами полирует себе ногти, что, прежде чем выбрать себе галстук, перебирает дюжину, и что он оттого так сдержан и холоден со светскими женщинами, оттого приветствует их так сухо, что не хочет нарушить положение цилиндра у себя на голове. Его костюмы в Париже копировали, подражали даже его манере улыбаться.