Звезда над рекой - [3]

Стихи Гитовича полны подлинной мужественности, поэтического темперамента, и почти невозможно найти в этом сборнике стихи рассудочные, или вялые, или жидкие — нет, эти стихи обычно звучат «блаженно и упруго». И вместе с тем какая подтянутость, «чувство границы» и в смысле чувства меры, отсутствия чего-либо кричащего или растрепанного.

Основная интонация Гитовича — это мужественный, прямой и лаконический разговор, иногда совмещенный с рассказом, всегда с раздумьем. Обычно сдержанный, но часто полный внутренней страсти, накала. Это раздумье товарища по суровой и превратной жизни, по четырем войнам, друга израненной и безусловной правды, верного солдата мечты о всеобщем Братстве и Свободе.

Речь Гитовича — особенно в стихах последних лет — предельно скупа и на подробности, и на украшения. Гитович ищет и любит слова-образы, как бы выделенные с большой буквы, акцентированные. Он, как один из его героев, «точный смысл излюбленного слова с первоначальной силой сознавал». Вместе с тем этот точный смысл, с его восстановленным поэтом первородством, получает дополнительные оттенки и связи, и даже сами по себе незначительные детали или бытовые образы приобретают иной раз широкий, подчас несколько условный, символический смысл и подтекст.

Если спросите, что особенно поражает в поэтической речи А. Гитовича, что особенно выделяет ее из всех других, то ответить надо так: может быть, прежде всего — особый, мужественный лаконизм.

Шесть строчек, восемь строчек (причем часто это восьмистишие по существу является четверостишием) — это обычные для стихотворений Гитовича размеры. И даже внешне более длинные, «развернутые», стихотворения также лаконичны. Это не краткость беглой импрессионистической зарисовки, мимолетного впечатления, картинки. Иногда — это сжатость поэтического размышления, рассуждения (например, «Миру — мир»). Иногда — краткость метко отобранной детали-наблюдения, окрыленной скрытым или явным сравнением и приобретающей таким образом широкий, многозначный смысл. Например, «Подражания китайскому». Отметим — эти подражания совсем не подражательны. Ибо поэтика их совсем другая, глубоко современная, ибо в духе поисков современной советской лирики в них сливаются четкость зрительного и психологического рисунка со сложной цепью динамических ассоциаций и всегда присутствует живой конкретный современный собеседник, «лирический адресат». Иногда в шести-восьми строчках Гитовичу удается дать целую своеобразную лирическую психологическую новеллу или очерк (например, «На пограничной заставе»). Иногда это целая история человеческой жизни — автобиография и вместе с тем биография времени, — предельно спрессованная, превращенная в своеобразную афористическую характеристику — как в стихотворении «Четыре войны».

С чем сравнить эту сжатость, этот лаконизм? Может быть, с лаконизмом и многозначительностью крепкого товарищеского рукопожатия? Может быть, с лаконизмом воинской речи? Может быть, с лаконизмом выстрела, артиллерийского залпа, краткая энергия которого является итогом большой подготовки и направлена к большой цели?

Но как бы то ни было, это настоящая краткость, настоящая поэзия.

Школой и мерой искусства поэтической краткости всегда было искусство сонета. А. Гитович вполне постиг его, и сонеты его отмечены мастерством поистине образцовым. Ему удалось, сохраняя всю полноту требований классической советской традиции, наметить и новые возможности этого жанра. Так, в сонете «Разведчик» в этой жестко лаконической строфической форме вполне свободно и непринужденно отлит сюжетный рассказ — эпизод, насыщенный многообразным действием и сложной портретной характеристикой, несколько напоминающей военные стихи-очерки Твардовского своей сюжетностью, напряженной, наблюдательной и конкретной правдивостью и в то же время резко отличающийся от стихов и Твардовского и любого другого поэта. А в «Пирах Армении» твердый каркас сонета легко вмещает в себя немалое разнообразие интонаций — от интонации высокого историко-философского размышления до интонации непринужденной беседы, подчас с оттенком чуть горьковатого юмора.

Гитович ищет максимальной емкости лирического стиха — и достигает больших результатов. «Нам дан был подвиг как награда», — говорит он в «Четырех войнах» — и это емкая формула судеб целого поколения эпохи. Он говорит (в «Пире поэтов»), что ночь «вся в кострах, вся в звездах», и все это «описание» ночи, которое можно и нужно было в этом контексте дать, создает образ не только зрительно яркий, но и предельно экономичный и вместе с тем полный широкого, многозначного смысла, отвечающего общей динамике мысли, ходу лирического движения этого отличного в своей простоте и прозрачной глубине философского, романтического сонета.

Гитович предпочитает резкие, ясно очерченные, иногда жесткие штрихи, — часто его стихи кажутся немножко одноцветными, как рисунки тушью. Но и лучших его стихах жесткость и одноцветность рисунка только кажущиеся, и поэт умеет несколькими штрихами передать сложную и многостороннюю мысль-чувство.

Особое место в творческом пути Гитовича заняла работа над переводами китайской классической поэзии. В этой области он, можно сказать, совершил настоящий поэтический подвиг, значение которого оценили и ученые-китаеведы и широкие массы читателей. Гитович донес до нас мир великой китайской лирики в его полной подлинности и достоверности и вместе с тем сделал его миром русской поэзии. Многие его переводы достигают предельного мастерства. Гитович сумел постигнуть ту высшую диалектику искусства художественного перевода, которая состоит в том, что поэт-переводчик с максимальной правдой выражает, воспроизводит облик переводимого им поэта, каков он есть, — и вместе с тем выражает свою, русского поэта-переводчика, поэтическую индивидуальность. Так переведенные стихи получают как бы двойное бытие — китайское и русское, бытие того времени и места, когда и где они были написаны, и бытие современности того, кто их перевел.