Звезда Лапландии - [7]

Но что же он тут делает? Ведь прежде Микко никогда не рыбачил в притоках Тайменйоки. И как странно он себя ведет! Как ошалелый носится по кочкам, то тут, то там срывает несколько ягод, прыгает и быстрым движением отправляет их себе в рот. Левая рука его засунута глубоко в карман.

Микко в каких-нибудь ста метрах от меня. Когда он подходит совсем близко, я выхожу из укрытия. Застыв, словно высохший пень, он прикладывает к глазам ладонь. Помахав рукой, я направляюсь к нему, но Микко продолжает стоять в нерешительности, готовый пуститься наутек.

— Микко, разве ты меня не узнаешь?

— Узнаю.

Микко кашляет, не разжимая губ, двигая подбородком. Взгляд его безжизненный и вместе с тем смущенный, жиденькая борода уже месяц не брита, а одежда на нем рваная и грязная. Таким я никогда не видел его прежде. И до чего же он исхудал! Скулы торчат, точно маленькие рога, суставы на пальцах большие, опухшие.

— Послушай, Микко, что ты делаешь тут, у Таймен-озера?

— Понимаешь, я собираюсь пойти продавать.

— Продавать? Что же ты будешь продавать?

— Я поеду продавать в столицу!

Правой рукой он прижимает левую, которая по-прежнему засунута в карман. Рука дрожит, да и все тело Микко теперь охватила дрожь.

— Ты… ты… нашел его?

— Да, да, нашел.

Глаза у Микко горят как в лихорадке. Их словно окутало пеленой, хотя взгляд по-прежнему кажется острым и резким.

— Ну что ж, кто знает…

— Да, да, — перебивает он меня, — я знаю. Несколько сот тысяч марок, возможно, целый миллион. А может быть, даже больше.

Я предлагаю спуститься вниз к Сарвескэйдитоайви, развести там костер, сварить кофе и немного перекусить. У меня есть на берегу укрытие от ветра, и мы сможем отдохнуть, немного поболтать. Нам есть о чем поговорить.

Но Микко возражает, он размахивает рукой, едва не задевая меня по лицу. Потом выкрикивает:

— У меня нет времени! Понимаешь, нет времени! Мне надо продавать, продавать, продавать. Несколько сот тысяч марок, может быть, миллион. Ох… ох…

— Но, Микко, ты ведь можешь съесть хотя бы хлеба, ты, очевидно, голоден. В рюкзаке у меня много еды, есть копченое сало, которое ты так любишь, есть колбаса…

— Конечно, люблю, но у меня нет времени. Я должен, я наверняка получу…

Он в плену у своей мечты, и ничто не может его остановить. Он идет, высоко подняв голову, непоколебимый в своем убеждении.

Сам того не сознавая, я иду следом за Микко.

Идиллический тайменский ландшафт словно подменили. Бесконечный мир и покой вдруг исчезают — над болотами и озерами витают тысячи вопросов, навязчивых и безответных. Меня уже не радуют, скорее утомляют и перезрелая морошка, и плеск гуляющей форели, и те таинственные тропы, что протоптал медведь.

Полдень, самое пекло, а я упорно двигаюсь на запад, словно меня что-то гонит, подхлестывает в спину. Я иду быстро, очень быстро, хотя торопиться мне, собственно, некуда. Пот струится градом, я насквозь промокаю, прежде чем выхожу на старую тропу, широкую и прямую, как шнур. Приятно наконец услышать, как стучат по твердой земле сапоги, видеть вокруг себя густые сосны, первозданный лес, который защищает от превратностей судьбы.

Я иду быстро, чуть ли не бегу в сторону Инари. Слепни, точно облако, окружают меня, и я тщетно пытаюсь отогнать их березовой веткой. Олень, заметив меня, широко раскрывает рот и кидается прочь, издавая хриплые звуки.

В животе тяжесть от съеденной морошки. От голода и жажды не осталось и следа. Я испытываю только смутную тревогу.

Микко, Микко, куда же ты теперь подался?

В один из ясных дней середины августа я сижу на вершине Моргам, одной из самых высоких гор финской Лапландии. Передо мной открывается великолепный вид — к югу до самого Рованиеми — бескрайние лесистые просторы, к востоку, близ русской границы, округлые и голые кряжи Саарисселькя. На севере, словно гигантское серебряное украшение, сверкает Инари, а к западу, по ту сторону огромных оленьих пастбищ равнины Финмарксвидда, встают прибрежные норвежские горы, и строгая цепочка ледово-синих вершин едва-едва заметна в тонкой солнечной дымке горизонта. Волнистые леса на равнинах. Голые, обнаженные горы. Лапландская грусть и тоска. И вместе с тем эта красота оставляет неизгладимый след в душе, вызывая благодарность и смирение.

Я долго любуюсь этим пленительным пейзажем с голой вершины Моргам и, лишь когда день начинает клониться к вечеру, быстро спускаюсь по круче в долину реки Лемменйоки. Чуть выше лодочной стоянки, дальше которой вверх по реке подняться уже невозможно, я перехожу вброд на другой берег реки. Уровень воды сейчас невысок, и мне хорошо видна форель, которая носится между камнями.

Холодная вода обжигает кожу, а острые мелкие камешки так и впиваются в подошвы.

Перейдя на другую сторону, я натягиваю сапоги и, пройдя несколько шагов, натыкаюсь на Альфреда и Эйно. Они сидят у догоревшего костра и над чем-то смеются. Оба видели, как я спускался с горы, и сидели совсем тихо. Если бы я их не заметил, они, конечно, меня бы окликнули.

Встреча обещает быть приятной. Мы не виделись с тех самых пор, когда, поджидая у Патсойоки медведя, неожиданно встретили Микко. Сейчас оба снова охотятся на медведя. Эйно достал свой маузер — возможно, просто затем, чтобы усесться поудобнее, а может быть, и на случай, если вдруг покажется медведь. О планах своих они говорить не любят.