Звезда доброй надежды - [88]

— Теперь я начинаю понимать, что ошибся.

— Господин полковник, вы обманулись в своих ожиданиях! — И, обращаясь к майору, генерал продолжал: — Дорогой Ботез, мы, однако, выпустили несколько листовок для Румынии, подписанных собственноручно каждым.

— Они дошли до нас, господин генерал! — подтвердил Ботез.

— Лично я послал командующим армиями на фронтах письма. Написал несколько страниц самому Антонеску, как человек человеку.

— Все получены, господин генерал!

— Более того, для того чтобы не было сомнения относительно их достоверности, я согласился выступить по радио. Здесь в лагере я записал на пластинку личное воззвание ко всем солдатам и офицерам на передовой линии, к некоторым политическим деятелям и личным друзьям в Румынии.

— Я слышал его собственными ушами, господин генерал!

— Мне бы хотелось узнать, что за этим последовало?

— Вас по-прежнему всех считали убитыми!

— Даже вопреки очевидным фактам?

— Даже! Было совсем нетрудно доказать, что под листовками поставлена фальшивая подпись, письма подделаны, а голос по радио фальсифицирован. Антонеску не нужен был ни один из выживших, который писал бы или говорил то, что написали и сказали вы.

— Значит, погиб!.. Погиб навсегда! Последняя точка опоры исчезла.

Где-то в Румынии дочке по имени Корина уготована участь, по крайней мере до конца войны, жить с мыслью о смерти отца где-то далеко на востоке. Эта мысль сжигала генерала как пламя. Он, шатаясь, принялся ходить по комнате, механически повторяя одни и те же слова:

— Убит для всех!.. Убит навсегда!

«Это невозможно! — возмущался он. — Кто-то ведь должен сообщить дочери, что я писал, я подписал, я говорил по радио. Сколько бы они ни выли о моей смерти, дочь не поверит. Невозможно, чтобы она не надеялась так, как верю я, что еще смогу ее увидеть…»

И тут Голеску нанес последний удар. Трудно сказать, думал он об этом еще в начале встречи или пришел к этому неожиданно.

— А почему вы не говорите всей правды, майор Ботез?! — воскликнул Голеску с неожиданной суровостью. — Господин генерал…

— Какая правда? — повернулся Кондейеску, жадно впиваясь взглядом в Ботеза. — Что вы еще знаете, Ботез, что скрываете от меня?

Ботез, окончательно не понимая, в чем дело, растерянно пожал плечами.

— Я вам скажу, господин генерал! — заговорил опять Голеску, забирая инициативу в свои руки. — К сообщению Ботеза есть еще добавление, маленький постскриптум, напечатанный петитом. Ваша дочь из-за отца почувствовала на себе всю суровость закона. Она теперь помещена в лагерь политических заключенных. Любой новый акт мятежа с вашей стороны будет стоить ей жизни!

Кондейеску вдруг ощутил, что ему не хватает воздуха. Что-то похожее на удушающий дым заполнило горло, и он почувствовал, как все тело сдавило. Холодные капли пота выступили на лице, нестерпимая боль парализовала руки, и он упал как подкошенный.

— Господин полковник, зачем вы это сделали? — испуганно прошептал Ботез. — Ведь это неправда!..

— Так будет лучше! — сурово произнес Голеску. — Официальные сообщения о его смерти не давали эффекта. Стране нужно, чтобы он был мертв… И держи язык за зубами, если не хочешь иметь дело со мной! Имей в виду, я сумею свести счеты с кем угодно!

Он повернулся, с шумом открыл дверь, сделал знак в темноте Андроне, и они оба пошли по пустому коридору, словно зловещие тени.

То там, то тут в госпитале можно было увидеть распахнутую настежь дверь. Для врача Иоаны Молдовяну это казалось не просто беспорядком, но и чем-то символическим, создающим впечатление заброшенности, пустоты. Госпиталь от этого казался покинутым.

Холодный сквозняк проникал до самой лестницы, ведущей на верхние этажи. Иоана, вместо того чтобы идти в свой кабинет, пересекла холл и спустилась на несколько ступенек по лестнице, ведущей к выходу, с твердым намерением закрыть входную дверь. Ругая про себя людей, которые считают госпиталь вроде ничейной земли, она замерла на пороге, устремив взгляд в темноту ночи.

Из тьмы в этот момент вышла фигура полковника Девяткина. По всему было видно, что полковник чем-то взволнован. Чуть наклонившись вперед, словно рассекая головой воздух, он шел четким военным шагом, размахивая в такт своей единственной рукой. Потом бессильно остановился перед Иоаной:

— Стар стал, дочка! Видишь, задыхаюсь. Добрый вечер!

— Добрый вечер, Федор Павлович! — И она отошла в сторону, давая ему дорогу.

— Дежурный офицер… Я возвращался из Монастырки… Меня ожидал на дороге… Даже домой не зашел.

— Это я виновата. Мне показалось, что вам надо знать немедленно.

— Естественно, естественно! Очень хорошо сделала. Твой муж здесь?

— Был здесь.

— Я искал его в кабинете, его там нет.

— Значит, пошел в казармы, может быть, решил узнать, как приключилось это несчастье.

— Тяжелый случай?

— Довольно тяжелый.

— О, господи! А ну пошли куда-нибудь, передохнуть надо, там и расскажешь что к чему.

Он стряхнул с валенок снег, закрыл дверь, чуть-чуть постоял на месте и пошел рядом с Иоаной. Оглядел пустые койки в холле, освещенные слабым светом красной лампочки, горевшей всю ночь, и в задумчивости остановился.

— Вы все это подготовили к возможному прибытию новой партии военнопленных?