Звезда доброй надежды - [86]

Внезапно он заметил, что у него дрожат руки, а он не в состоянии остановить дрожь. Генералу казалось чудом, что судьба посылает именно ему весточку с того берега океана войны через этого незнакомого человека.

— Сейчас придет, — услышал он голос Голеску. — Доест суп и придет. Ведь вы знаете, каковы эти новенькие в первые дни лагерной жизни. Готовы котелок проглотить.

Полковник сел рядом. Помолчали.

— Говорите, его зовут Ботез? — спросил генерал немного погодя, больше из желания чем-то заполнить неопределенное молчание.

— Да! Ботез Думитру! — подтвердил Голеску. — С начала войны работал в оперативном отделе.

— Возможно. Я его не знаю.

— Зато он вас знает! Разумеется, по имени и по вашим поступкам.

Генерал вздрогнул и резко повернул голову в сторону соседа. Ему показалось, что в интонации Голеску прозвучал определенный намек, но он не стал уточнять, что тот имел в виду. Было опасно бередить как раз в такое время старые раны. В конце концов все это — война, враг, капитуляция, плен, политические споры, антифашистское движение — в настоящий момент не имело никакого значения. Сюда его привела единственная мысль — Корина! В сравнении с мыслью о дочери все остальное было песчинкой мироздания. Корина оставалась единственной нитью, связывающей его с жизнью. Именно она была той звездой, которая вела его к человечности, достоинству, правде, последовательности и душевному покою.

Дверь из коридора, которая связывала эту комнату с карантинным бараком, открылась, и в нее вошел невысокого роста человек, одетый тщательно, словно для официального визита. Движения его были размеренными, улыбка — настолько широкой, что его оливковое сухое лицо похорошело, выражая душевное равновесие.

Следует заметить, что Сильвиу Андроне не стремился принять участие в этой тайной встрече. Будучи достаточно умен, чтобы не рисковать понапрасну своей шкурой, он до сих пор не вел никаких компрометирующих его разговоров даже с майором Ботезом. Он добился связи Ботеза с Голеску без своего непосредственного вмешательства — просто молча показал полковнику нового военнопленного, предоставив Голеску свободу действия. Андроне особенно теперь нельзя было раскрывать свою тайную роль. Он стоял за дверью, прижавшись к стене, и, как охрана, не только обеспечивал безопасность встречи, но и прислушивался к тому, что происходило в бане.

Ботез подошел и застыл прямо перед генералом по стойке «смирно».

— Господин генерал, честь имею представиться…

— Оставьте, дорогой мой, ладно! — проговорил смущенно Кондейеску и протянул ему руку. — Пустое. В этой ситуации…

— Вы правы! В каких невероятных обстоятельствах мне пришлось познакомиться с вами лично!

— Мне сказали, что вы из Румынии, господин майор…

— Да, господин генерал! — ответил Ботез чрезвычайно церемонно.

— Это значит, что вы были там, когда случилась беда в излучине Дона.

— Да, разумеется!

— Я хотел бы знать… Как вам объяснить?..

— Какое впечатление и какой отклик имело в стране случившееся там? — продолжал его мысль Ботез.

— Совершенно верно!

Майор попросил разрешения закурить и потом продолжал:

— Наши сообщения оставались по-прежнему такими же лаконичными. Точнее, долгое время ни слова о капитуляции в излучине Дона.

— Почему? — удивился генерал.

— Возможно, что общественное мнение оказалось неподготовленным, чтобы перенести столь неожиданный удар. Людям было известно, что мы наступаем и занимаем ключевые позиции на Дону и в Сталинграде. Изо дня в день ожидалось падение Сталинграда. Стратеги в подземельях генерального штаба даже намечали направления продолжающегося наступления на Москву и Урал. Было трудно неожиданно трансформировать это состояние исступленной веры в победу в национальный траур.

— Понимаю!

— Даже после того, как капитуляция в излучине Дона стала свершившимся фактом, еще существовала надежда на победу под Сталинградом. Предполагалось, что несчастье утонуло бы в победе и в этом смысле не нашло бы отклик и не вызвало бы подавленности. Это своеобразный тактический ход в политике, господин генерал.

— Да-да! — тихо согласился Кондейеску.

— И как только стало ясно, что Сталинград стоит под множеством знаков вопроса, решили подавать поражение в час по чайной ложке. Это с одной стороны! С другой — люди узнали о катастрофе косвенным путем и начали бомбардировать верхние инстанции жалобами и запросами, требуя объяснений. Одним словом, можно было разоблачать русские сообщения, но становилось абсолютно необходимым чем-то их заменить. С Дона более никто не прибывал. Прошел месяц с момента капитуляции, в течение которого пресса была заполнена сетованиями на судьбу и намеками на необходимость подчиниться ей. В конце концов, когда решили, что люди могут легче перенести трагедию на Дону, был объявлен своеобразный национальный траур. В патриархии организовали пышную панихиду с участием всех официальных властей, были произнесены слезные речи о великих жертвах, которые мы должны принести в священной войне, и этим закончилась печальная глава нашей истории. Всеобщее внимание приковал Сталинград…

Кондейеску провел рукой по глазам и надрывно вздохнул.