Звезда доброй надежды - [85]

— Короче, что вам от меня нужно?

— Только одно. Вероятно, после того как кончится карантин, комиссар приведет к нам этих, из-под Сталинграда, и начнет показывать их как святые мощи: мол, смотрите, что сделала с ними война, послушайте, что они вам расскажут о положении в Румынии и в окруженной группировке под Сталинградом! Он, вне всякого сомнения, попытается предварительно подготовить все так, чтобы вы поддерживали его собственные взгляды, его собственные мысли, чтобы вы потеряли веру в победу, чтобы в наших душах пылала ненависть к немцам и Антонеску. Итак, мы просим только одного: не поддерживайте комиссара.

Радость сжигала Голеску, словно огонь. Снова он обошел комиссара, и так будет всегда, он станет наносить непрерывные, все более беспощадные удары до тех пор, пока от антифашистского движения не останется одна пыль, пока под ударами танков освободителей не падут эти стены, а на каждом дереве не будет висеть по одному из тех, кто служил Молдовяну.

Из казармы донесся глухой шум, необычный для этих послеполуденных часов отдыха. Полковник не стал вслушиваться в голоса, долетавшие из других помещений, и поспешно вошел в комнату «штабистов». Тревога, написанная на его лице, немедленно притушила волнение, которое только что господствовало здесь, люди повернулись в его сторону, лица у них были красные от возмущения.

— Что случилось?

Он испуганно обвел глазами присутствующих, их молчание заставило его повторить вопрос еще раз, но более раздраженно:

— Господа, что случилось?

— Генерал Кондейеску записался в антифашисты!

— Как? Когда?

Голеску застал генерала сидящим в одиночестве на краю кровати. Положив голову на руки, Кондейеску о чем-то глубоко задумался. Он настолько ушел в мир своих мыслей, что не обратил внимания на вошедшего.

В какой-то момент Голеску охватила жалость к генералу. Этот поверженный, лишенный жизненных сил человек с поседевшей головой — разве он сможет когда-нибудь преградить полковнику путь к последней цели его жизни? Зачем спотыкаться о какой-то пень, который следует лишь презирать?

Вот почему голос полковника с самого начала прозвучал спокойно, почти безразлично:

— Я хотел бы знать, правда ли то, что о вас говорят…

— Правда! — спокойно ответил Кондейеску, не поднимая головы.

— Значит, вы завтра выступите на общем собрании?

— Выступлю.

— Требуя от офицеров, чтобы они пошли за комиссаром?

— Я попрошу их самих разобраться во всем.

— Это одно и то же! Все равно вы толкнете их в объятия антифашистов!

— Каждый волен выбирать. Я никого не заставляю верить в то, во что верую я.

— Но вы тревожите их души.

— Они были встревожены задолго до моего решения, о котором вам известно.

— И все-таки вы наносите страшный удар.

— Более страшный, чем тот, что нанесла по ним сама жизнь?

Кондейеску поднялся, не обратив особого внимания на Голеску. Подошел к окну и стал соскребать ногтем изморозь на окне.

— Долгое время я думал, что несчастье в излучине Дона — это простая случайность! — возобновил он разговор немного погодя, и голос его был грустным. — Долгое время я сомневался в сообщениях, которые приносил нам комиссар о Сталинграде. Точнее сказать, я ограничивал мир собственным опытом и людьми, которых спас от смерти. Мне было все равно, что обо мне думают эти люди и каким путем пойдет каждый из них. Для меня было достаточно, что я подарил им жизнь. Остальное меня не интересовало: ни окружение на Дону, ни лагерь в Березовке. Но вот судьба постучала в мою дверь, встревожила мой покой и напомнила, что война еще не кончена. В тот же день Сталинград послал ко мне небольшую передовую группу из основных сил, которые следовали за ней. И тогда я почувствовал, как во мне пробуждается прежнее чувство ответственности за каждого солдата и офицера, посланного в Россию. Если фон Паулюс не примет спасительного решения, триста тысяч человек будут смешаны с землей. Если война не кончится немного раньше своего естественного конца, наша Румыния понесет еще много напрасных жертв. Было бы нелепо опять задавать вам вопрос, во имя какого смысла необходимы эти жертвы. Истинный смысл лежит за пределами войны, но вы никогда не соглашались с этим. Следовательно, вы со своей манерой мыслить и ваша доктрина не давали повода надеяться, что я смогу отсюда защищать свою страну против войны, которая неумолимо поворачивается к ее границам. Эту возможность мне предоставляет антифашистское движение, и я предал бы самого себя, если бы не присоединился к нему с сознанием того, что я просто-напросто выполняю свой долг…

Немного помолчав, словно ожидая чего-то, и не поворачиваясь к собеседнику, он спросил:

— Вы уходите?

— Нет! — прошептал Голеску.

— Тогда почему вы мне не возражаете? Что с вами? Что случилось?

— В самом деле что-то случилось…

Генерал удивленно повернулся к нему:

— Что же, господин полковник?

— Господин генерал, завтра вам нельзя выступать на общем собрании, пока вы не узнаете кое о чем, что касается вас лично. В группе прибывших из-под Сталинграда есть человек, который принес для вас вести из Румынии… Невероятно, не правда ли?

Генерал Кондейеску присел на одну из скамеек в бане. Он был взволнован, как юноша, неожиданно оказавшийся втянутым в сентиментальное приключение. Ожидание, которое становилось чрезмерно долгим, нетерпение, с каким воспринималось любое движение в соседней комнате и снаружи, — все это заставило сильнее биться сердце и нетерпеливо ждать встречи, на которую он был приглашен и соблазн которой был чрезвычайно велик.