Звезда доброй надежды - [80]

Одним словом, к какому же финалу могла прийти столь переполненная несчастьями жизнь, как не к революционному преображению, которым, по его мнению, он обязан самому комиссару Тома Молдовяну?

— Как видите, господин комиссар, — с жаром заключил Андроне, — у меня есть все основания присоединиться к антифашистскому движению. И верьте мне, я делаю это с чувством глубочайшей и законной радости. Вы сами признались, что к вам приходит немного людей, чтобы раскрыть свою душу, как вы изволили мягко заметить, с таким удовлетворением. Я один из них. И если это сделано мною с излишними подробностями, то только для того, чтобы вам были известны мои самые сокровенные мысли. Заверяю вас, что мое искреннее и неожиданное присоединение к антифашистскому движению не является для меня простым формальным актом.

Наступило тяжелое, странное и тревожное молчание. Тяжелый взгляд комиссара сверлил Андроне с такой настойчивостью, что тот стал искать глазами предмет, на котором можно было бы остановить взгляд, чтобы скрыть свое волнение. Он с содроганием подумал: «Не верит! Конечно, не верит ни одному моему слову. Не перехватил ли я через край? Черт меня дернул вдаваться в такие подробности биографии, впрочем, разве я не надеялся произвести этим самым большее впечатление? Бессмыслица какая-то! Ужасно! И что теперь?»

И действительно, Молдовяну не нравились люди, которые занимались самобичеванием. Но мучительно долгое самобичевание Андроне с трудно объяснимым рвением могло преследовать, наконец, какие-то непонятные для него цели. Могло случиться, что вступление в антифашистское движение Андроне представляется обыкновенным приключением, без определенного смысла и перспектив, так, из желания наполнить чем-либо жизнь… К тому же откуда этот человек, Сильвиу Андроне, что он делал перед войной и во время войны, сколько правды и сколько выдумки во всем, что он сказал? А не послал ли его сюда кто-нибудь сыграть роль обманщика и провокатора? Никогда ведь не знаешь, что таится в тайниках души и какими неожиданностями придется расплачиваться за ту легкость, с которой поверишь ему сегодня?

Но поставить под сомнение искренность этого человека, дать уклончивый ответ только потому, что не понравились его глаза, и заявить: «Нет! Вам нечего делать в антифашистском движении!» — означает пойти на иной риск, может быть, более опасный. Люди будут бояться переступить порог, у них в связи с этим возникнут разного рода опасения. Они станут оправдывать свои колебания мыслью: «А не обожгусь ли я так же, как Андроне? Зачем ставить холодный компресс на здоровую голову?» Так что ему следовало бы иметь бесспорный, исключительно обоснованный мотив, чтобы выгнать Андроне вон. А такого мотива у Молдовяну не было. Но и обнять Андроне с открытой душой он не мог. Что-то останавливало его. В подозрительно звучавших словах Андроне он чувствовал какую-то фальшь и ложь. Но как обнаружить эту фальшь, какому рентгеновскому просвечиванию должен быть подвергнут человек, чтобы обнаружить все пятна на его совести? Кого станешь расспрашивать, кто знает этого человека, кто мог бы поручиться за его чистосердечность?

Наконец комиссар собрался с мыслями. Он зажег спичку и помог Андроне прикурить; дал спичке догореть до кончиков пальцев, пока не почувствовал ожог. Это придало ему необходимое душевное равновесие, и он, улыбаясь, взглянул на Андроне:

— Волнуетесь, не так ли?

— Очень! — согласился Андроне. — Как вам объяснить…

— Но ведь и легче стало, а?

— Точно. Словно камень с плеч свалился.

— Я вас понимаю!

— А знаете, прежде чем идти сюда, у меня на душе было как-то беспокойно. Я вас боялся. Ведь вы меня не знаете, я не мог себе представить, как вы меня примете.

— Неужели я таким страшным кажусь в глазах пленных?

— Нет, что вы! Но видите ли…

— Да, да, вы правы! Не объясняйте, это же естественно. Мне нравится ваша искренность.

Лицо Андроне расплылось в улыбке, хотя и несколько искаженной тем напряжением, с которым он ожидал решения, по его мнению, главнейшей для него проблемы. Он неподвижно сидел на стуле, положив руки на колени, глуповато, бессмысленно улыбался, чрезмерно часто затягиваясь папиросой.

И тут, чтобы окончательно рассеять остатки недоверия Молдовяну, он прерывающимся от волнения голосом прошептал:

— Господин комиссар, я тоже хочу стать коммунистом!

Молдовяну вздрогнул, ему показалось, что он не расслышал последних слов, и поэтому несколько удивленно спросил:

— Что?! Кем хотите стать?

— Коммунистом! — уточнил с еще большим вдохновением Андроне. — Чувствую, что я смог бы стать вам верным товарищем.

Комиссар нахмурился и опустил глаза: «Эге, парень! Кажется, теперь я понимаю, что ты за птица! Это уже слишком!»

Молдовяну невольно пришло в голову сравнение Андроне с другими антифашистами. Прежде всего ни один не вступал в движение с таким самоотречением. Доктор Анкуце вошел в движение при посредстве Иоаны, когда оба вырывали жизнь пленных из когтей смерти. С Ионом Паладе они встретились окольными путями, после того как человек сам настрадался вдоволь, поставив в зависимость свою судьбу от судьбы старого Паладе в Румынии. Профессор Иоаким появился в лагере, окончательно уверовав в возможность существования «идеального мира», и комиссар с трудом смог придать этому слову социальный смысл в его сознании. Как бы там ни было, каждый приходил в движение с какими-то определенными симпатиями.