Звезда доброй надежды - [133]

— Что вы хотите этим сказать? — спросил нетерпеливо Анкуце.

— Хочу сказать, что пришло время, когда надо готовиться к вооруженной борьбе. Письма, листовки и выступления по радио будут продолжаться. Но мы переходим к новому этапу. Если мы будем сидеть здесь сложа руки, мы не поможем освобождению Румынии. Наше движение должно немедленно присоединиться к патриотическим силам страны. И это мы сделаем с оружием в руках.

— Так что же нам теперь делать?

— В связи с новым этапом в развитии движения?

— Да!

— Очень важно пока не форсировать события! — уточнил Молдовяну. — Пусть эта весть не грянет как гром среди ясного неба. Следует постепенно приучить людей к мысли, что призыв к борьбе должен исходить от них. Пусть люди убедятся, что наш вклад в дело освобождения Румынии должен быть не чем иным, как борьбой с оружием в руках! Так что по возвращении составим подробный план на основе указаний товарища Влайку.

Идея вооруженной борьбы охватила все лагеря румынских военнопленных и получила активное развитие. Молдовяну вернулся в Березовку поздней ночью, после того как вместе с тремя антифашистами дошел почти до самого города Горького. Он рассказал им о Влайку все, что знал. И каково же было его удивление, когда, придя домой, он увидел, что на лестнице его ожидает сам Марин Влайку, приехавший в лагерь…

Они сели за круглый, на невысоких ножках, колченогий стол в комнате Молдовяну и, проговорив всю ночь, так и не успели обсудить свои главные проблемы. Устали настолько, что отказались от ужина и заснули как убитые. Встали поздно. Влайку выпил чашку горячего суррогатного кофе, съел кусок брынзы. Свет из окна падал на его сухое, очень бледное, с резкими чертами и в глубоких морщинах лицо, которое слегка смягчали лишь густые, лохматые, поседевшие брови и серебрившиеся виски.

«Состарился Влайку! — думал Молдовяну в то время, когда тот тщательно и сосредоточенно ел, напоминая ему всем своим обликом румынского крестьянина.

— А теперь откуда будешь? — спросил Молдовяну. — С севера или с юга?

Влайку бросил на него из-под бровей взгляд своих серых, необычайно ясных, не по возрасту молодых глаз.

— В последний раз послал тебе длинное письмо из Караганды. Из Караганды в Челябинск, из Челябинска на Кавказ, с Кавказа в Красногорск, из Красногорска в Оранки, из Оранок на берега Каспия, а оттуда во владения Девяткина… Как видишь, вроде челнока!

— Да, тяжело… А знаешь, я рад, очень рад, что ты решил к нам заехать.

Влайку вдруг посерьезнел и в упор поглядел на комиссара.

— Тогда, братец, — прервал он его сурово, — позволь и мне без околичностей, как с товарищем. Я очень недоволен тобою. — Он решительно отодвинул рукой еду и выпрямился на стуле. — Где Иоана? — глухо спросил он. — Ты что сделал с ней? — И, не дав Тома опомниться, тут же с явным неудовольствием, которое он скрывал в течение ночи, продолжал: — Не говори, что ты сделал все возможное, чтобы спасти ее. Не говори мне о прививках и еще бог знает о чем. Если видишь, что солдата лихорадит перед началом атаки, не бери его в бой. Ты почему позволил ей войти в лагерь, если видел, что она больна ангиной? Ведь это ты привел ее на порог смерти! Почему не пораскинул мозгами и не написал мне?

Такого натиска Молдовяну не ожидал.

— А где я буду искать тебя по всему Советскому Союзу? — пробормотал он.

Влайку, вконец расстроенный, посмотрел на него.

— И теперь люди думают, что она умерла?

— Я полагал, что не обязан никому давать объяснений, — мрачно ответил Молдовяну.

Влайку пододвинул стул и положил руку на плечо Молдовяну.

— Жаль! — прошептал он. — Но может быть, если бы я был на твоем месте… Ну чего там говорить! Может, все обойдется… Из Казани на обратном пути заеду, посмотрим, как быть… Ну, мир?

Он быстро вскочил со стула, положил руку на плечо комиссара и крепко его сжал. Затем официальным тоном спросил:

— Так что слышно о делах движения?

Молдовяну сразу же пришел в себя.

— Только вчера получил указания.

— Хорошо, хорошо, ну а раньше? Полагаю, ты не делал из этого тайны? — Влайку засмеялся, чтобы не обидеть своей иронией Молдовяну.

— Разумеется, не делал! — ответил комиссар. — С наиболее близкими мне людьми беседовал открыто. А с другими побоялся форсировать дело.

— Что ж, неплохо.

— Сам говоришь, что это дело трудное. Люди привыкли думать, что их единственно возможное оружие в положении пленного — это письма, листовки. Принять идею борьбы с оружием в руках гораздо труднее.

— Как считаешь, если поставим вопрос в лоб, встретим противодействие?

— Противодействие? — как эхо прозвучал голос Молдовяну. — Думаю, что нет! Но вот удивятся, это точно! Хотя, впрочем, энтузиазм некоторых может заразить и других. Кто его знает, как пойдет дело. Посмотрим!

— Значит… — задумчиво начал Влайку и зашагал по комнате, занятый своими мыслями.

— Я полагал, что сначала надо приучить людей к этой мысли, — сказал Молдовяну, следя за ним взглядом. — Дадим им время на размышление, чтобы подумали над тем, что от них требуют. Поработаем индивидуально…

Влайку остановился и взмахнул руками:

— Но у нас нет времени, парень! Понимаешь? Время нас подгоняет. Война неумолимо катится на запад, а мы сидим сложа руки. Вот и пришел час подвести итоги: привили ли мы к старому дереву новые побеги или попусту торчали на этой земле? Пойдут ли за нами эти люди в огонь и в воду, или мы напрасно возлагали на них надежду? Вот вопрос, товарищ комиссар: боишься ты экзамена, который будут сдавать твои антифашисты, или нет?