Звезда доброй надежды - [128]

В такие моменты происходило нечто необычайное. Шум толпы мгновенно прекращался, люди останавливались и взволнованно слушали, пока полковник Балтазар ритмически бил колотушкой с тем чувством и мастерством, которому позавидовал бы любой православный монах. Толпа немедленно затихала. Движение прекращалось.

Затем полковник церемонно поднимал руки вверх и громко по-французски, не без юмора, учитывая ситуацию, произносил перед нетерпеливой толпой:

— Дамы и господа! Пожалуйте к столу! Сегодня я имею честь подать вам настоящий русский борщ и румынскую яичницу, приготовленную из американского яичного порошка!

Но в тот вечер впервые столь заметная в Березовке личность, как полковник Балтазар, к всеобщему удивлению, была остановлена при исполнении своего служебного долга. Только он приготовился воздеть руки к небу под всеобщий шум, как вдруг с грохотом хлопнули двери здания комиссаров и антифашисты всех национальностей из актива движения, словно настоящие продавцы газет, толпой высыпали во двор. Они пронзительно, с необычным возбуждением кричали:

— Специальное сообщение Совинформбюро, переданное десять минут назад по московскому радио! Последние известия с фронта! Окончательное изменение соотношения сил в пользу Советской Армии!.. Войска Советской Армии перешли в контрнаступление севернее и восточнее Орла… Немецкие «пантеры» вынуждены отступать… Гитлеровцы несут значительные потери… Курская битва вошла в финальную фазу…

Майор Харитон поднимался со стороны парка вместе с младшим лейтенантом Андроне и капитаном Новаком. Прислушавшись к неожиданно возникшему по неизвестной причине шуму толпы, они поняли, что совершилось невозможное. Так могли объявить лишь о падении Москвы или об окончании войны. Они бросились туда со всех ног, словно желая увидеть страстно ожидаемое чудо.

Но, столкнувшись с суровой правдой, они от неожиданности растерянно и беспомощно остановились как вкопанные, словно натолкнувшись на стену. После слепого мечтания, в котором они пребывали до сих пор, новая реальность была для них дикой, как кошмар.

— Невозможно! — истерически бормотал Новак. — Невозможно!

Он обхватил сначала Андроне, потом вцепился с отчаянием в Харитона и начал его трясти.

— Вы верите? Скажите, вы верите?

Лица того и другого отражали мрачный страх. Они, застыв, смотрели куда-то в пространство. Новак вдруг надрывно зарыдал, бессильно уронив руки, и прижался к стволу дерева, а потом обхватил в конвульсии ствол, кусая от досады горькую кору.

— Не верю! — бессмысленно продолжал он стонать, не обращаясь ни к кому. — Это был наш единственный шанс. Должен же быть у нас единственный шанс, Хотя бы до того… — Он испугался, что проговорится, и осекся на полуслове, продолжая подавленным от волнения голосом: — Скажите, что это неправда! Сжальтесь надо мною и скажите, что в этом нет ни капли правды!

Андроне холодно и беспощадно, как оракул, произнес:

— Все правда. Даже иллюзии невозможны. От такого и до петли недолго, ну и пусть!

Что-то перевернулось внутри у Новака, ему вдруг все стало ясным.

— Тогда надо немедленно действовать, — прошептал он самому себе. — Немедленно! Пока не поздно. Сегодня ночью!

И он, пошатываясь, пошел, поглядывая то вправо, то влево в поисках Штефана Корбу или Балтазара-младшего. Новак решил бежать немедленно. Вскоре он затерялся в толпе, позабыв о колотушке Балтазара-старшего и соблазнительном запахе кухни.

Неожиданно рухнули песочные замки, развеялись самые безумные надежды. В новых комментариях теперь меньше всего принимали в расчет ультиматум, который Германия, по их мнению, должна была бы предъявить к этому времени Советской России. Каков же должен быть у русских военный потенциал, насколько гениальна должна быть стратегия, чтобы в таких обстоятельствах всего лить спустя неделю после начала немецкого наступления («Господи, всего лишь одна неделя!») превратить предполагаемый крах в победу!

Все смешалось в толпе, как в головокружительной карусели: среди бледных, растерянных лиц с перепуганным, оторопелым выражением глаз тут и там виднелись лица, полные ликования, со сверкающими от радости глазами. Ограниченный мир березовского лагеря метался между двумя крайностями: разочарованием одних и радостью других.

Пожалуй, ни на одном лице не было написано столь явно трагическое восприятие противоречивости сложившегося положения, как на лице Сильвиу Андроне. И если он оставался вне толпы, то только потому, что испытывал ужас перед своим собственным тайным пороком.

— Мне следовало бы надавать себе пощечин, — прошептал он очень спокойно. — Я самый что ни на есть последний тупица!

Харитон странно взглянул на него:

— Ты что, спятил? Что с тобой?

— Я ругаю себя за то, что слушал Голеску, — сокрушенно качая головой, ответил он. — За то, что затеял игру и сам себя отдал в руки комиссара! Втемяшилось же мне в голову расколоть движение! В то время это уже было явно опасной затеей.

Он беспощадно корил себя, полагая, что этим самым сможет облегчить душу. Говорил он, глядя прямо перед собою куда-то вдаль. В это мгновение, казалось, в мире не было никого, кроме обвинителя Сильвиу Андроне, стоящего у судейского барьера неумолимого самоосуждения.