Звезда доброй надежды - [129]

— Мне стало страшно, — заговорил он монотонно. — Впервые в жизни я почувствовал, как Голеску и его призрачные надежды овладели мною. Растеребили мою душу. Я все время вспоминаю ту ночь. Он мне настолько заморочил голову, что я стал слышать пушечную канонаду за лесом, пулеметные очереди, прошивающие кирпичные стены лагеря, видеть немцев у лагерных ворот… Он внушил мне животный страх, от которого я стал таким, каким сейчас ты меня видишь.

— Да не только тебе, — попытался облегчить его ношу Харитон. — И мне, и другим…

— Тебе и другим! — насмешливо передразнил Андроне. — Да разве ты и другие сегодня сталкивались вот так, один на один, с Молдовяну? Разве ты сегодня безбоязненно выступал против актива антифашистов — Анкуце, Паладе и Иоакима? Это я сцепился с ними, я попал в самое глупое положение. Что теперь подумает обо мне комиссар? Как мне выдержать то подозрение, которое теперь витает надо мною?

Ты видел этих господ, которые считают себя центром движения антифашистов, их глаза, когда они на меня смотрели? А ты слышал, как Молдовяну заявил: «Наше движение вас отягощает, и вы ищете предлог, чтобы эффектно из него выйти». А помнишь, как он намекнул на то, что именно я должен принести Голеску ответ? Уж не убежден ли он, что я человек Голеску?

— Правда, хотя, впрочем…

— В конце концов я вроде бы сумел повернуть дело так, что выскочил чистеньким. Но можешь ли ты меня заверить, что я его убедил и впредь буду пользоваться его доверием?

Харитон не знал, что ответить, будучи не в состоянии охватить все сразу своим умом. Он думал теперь о другом, мысли и тревоги Андроне становились ему чужими, ни к чему не обязывающими.

— Вот видишь, молчишь! — в отчаянии воскликнул младший лейтенант. — У тебя не хватает смелости возразить мне?

— По крайней мере, если бы не было этого контрнаступления под Курском… — сказал Харитон, занятый своими мыслями.

— А оно тут как тут! И я должен был быть готов к этому. Тем более что всегда считал, что немцы проиграют войну. Я верил в это, я и теперь уверен, что они ее проиграют… Да что говорить? Каждая птица от своего языка гибнет, за каждую ошибку надо платить.

Они замолчали. Люди все еще не шли обедать. Да колотушка Балтазара и не гремела во второй раз. Повара, дежурные по кухне и раздатчики хлеба смешались с людьми, толпившимися во дворе.

Тут вдруг Андроне повернулся к Харитону и спросил, глядя ему прямо в лицо:

— Скажи мне, пожалуйста, тебе было когда-нибудь страшно?

Лицо его сделалось еще бледнее, глаза горели, голос шипел:

— Страх из-за окружающей тебя пустоты. Страх из-за молчания людей. Страх от мысли, что в любое время тебя могут поставить к стенке.

— Как ты думаешь, Молдовяну в состоянии это сделать? — взволнованно спросил майор.

— Не знаю! После всего случившегося можно ожидать чего угодно. Ему только надо взять Голеску за горло, чтобы узнать все. А этого, слава богу, предостаточно! Сначала изолируют. Потом люди будут проходить мимо, словно не знают тебя. А в один прекрасный день он позовет меня в свой кабинет и скажет: «Вы вошли в движение, имея враждебные намерения, сообщали Голеску обо всем, что происходило в движении. Вы один из виновников несчастья генерала Кондейеску, инициатор «национального траура» по случаю Сталинграда, вы посредничали во встречах Голеску с фон Риде…»

— Замолчи! — воскликнул Харитон. — Прошу тебя, замолчи!

— А почему? — иронически спросил Андроне. — И тебе начинает становиться страшно? Вспомнил, что ты тоже принимал участие в этих переговорах?..

— Ну да, принимал! — рассердился Харитон. — Но мне не страшно, потому что ничего такого и не будет. Ты в самом деле нездоров и все преувеличиваешь. Разнервничался и говоришь глупости.

— Значит, у тебя крепкие нервы?

— Да! Крепкие, как железо!

— И ты счастлив этим?

— Да.

— Так как убедил себя, что Молдовяну не знает, какая существует связь между тобой и тем судебным процессом, который состоялся десять лет тому назад.

— Да, поэтому!

— Но кто подтолкнул комиссара сделать такое заявление? Кто снял с твоей души этот камень и освободил от всех неврозов, которые были до того? Кто?

— Ну, ты, ты! И что же?

— Тогда что же мне теперь делать? Молчать и дальше или пулей лететь к Молдовяну и сказать ему, что он ошибается? Похоронить в себе тайну или шепнуть ему на ухо, что в лагере находится некий майор Харитон, который мог бы рассказать о некоторых делах, связанных с процессом коммунистов, состоявшимся десять лет тому назад? А?

— Снова мне угрожаешь, Андроне?

— Я не угрожаю, а прошу только ответа…

— У тебя лояльность гиены.

— Мне льстит такое сравнение. Но я не стану отвечать аналогичной любезностью, так как сгораю от нетерпения услышать ответ на мой вопрос. Это мое право, мое оружие. Отвечай!

Неожиданный удар, нанесенный Андроне своему другу Харитону, был куда более болезненным для него, чем последнее сообщение Совинформбюро. Радость от того, что Молдовяну не помнил о Харитоне на суде, была короткой. Андроне настолько ее изуродовал, что она быстро перестала радовать Харитона. Связанные цепью соучастия, они взаимно определяли друг у друга подъем и падение настроения. Другого решения, как согласиться пока на шантаж и потом отплатить за это, не существовало. Поэтому Харитон спросил напрямик: