Зверь дышит - [76]
Между прочим, Сорокину я когда-то говорил. Нет, не говорил, но нужно было сказать. — Что такое письмо, может быть, очень вредно для души. Войдя в привычку, оно деформирует взгляд на мир. «Душа есть слово. Сочетание букв. Меня интересуют только сочетания букв, а они не могут мне никак повредить», — сказал бы он. И покривил бы душой. На самом деле он занимается только своей экзистенцией — так же, как и я. Только, увы, более радикально. (Увы — для меня?) Хотя возможно, он уже зачерствел, и всё, что он делает, скользит по поверхности? Раньше так не было. В любом случае, он делает добро душе читателя, выводя её за рамки. Жертвуя при этом собой. Или уже не жертвуя?
Или взять живопись по материальной линии. Куда девать картины? Музеи полны. Новых нет. Рабочий не может заказать свой портрет или купить пейзаж. Художники-живописцы состоят фактически на пенсии госзаказов. Молодёжь работает по журналам и театрам. Не талмудьте, товарищи критики, головы новому поколению, не делайте вида нужности и расцвета живописи. Во Вхутемасе на живописном, благодаря неясности, учится 300 юношей. Куда они выходят? Необходимо для доживающих живописцев открыть Страстной монастырь и честно сказать: «Это пережиток буржуазного строя». Искусство всегда процветало или в стране отсталой, или в стране реакционной. Искусство — это опасность.
Вдали играет странная музыка. Не вдали, а здесь, за железной дорогой, где раньше был пионерлагерь. Бог знает, что там теперь. Задумчиво поёт большой хор, сопровождаемый четырьмя нисходящими грустными аккордами. Это длится без конца. Слова разобрать невозможно.
По-разному всюду. «Доктор, я ссу в четыре струи». — «Пуговицу проглотил. Следующий!» — В Первую градскую он просто влюблён. А Онкоцентр, где ему надо теперь быть, он терпеть не может. Такая, говорит, циничная атмосфера. А в Первой градской — там, конечно, поставлено всё на православную ногу. Вот тебе и разница: смерть — и смерть.
Они сказали — сейчас будет сет-болл. «Болл» — отвратительное слово. Сколько в нём наглости, самодовольства. То есть, разумеется, я имею в виду филологическую наглость… Если бы все вещи назывались только английскими (американскими) именами, им следовало бы тотчас отправиться на вселенскую помойку. По счастью, есть ещё китайские имена, введённые когда-то императором Шихуандзи.
Это скорей не игрище, а торжище. А что ж ещё? — Сборище, гульбище. Может быть. [Нищ? — Нежь женщин]. Лучше о себе ничего не рассказывать. Всё равно никакие достоверные сведения передать не удастся. Большинство людей недоброжелательны. Почему-то они всегда истолкуют тебя превратно, даже уродливо.
Фейнман вспылил: «Не слушайте, что я говорю, слушайте, что я имею в виду!»
Мне говорить не надо. А папе надо, ему не хватает. Он и страдает, наверное, от моего молчания. Не понимает. Думает — у меня дурное настроение. А у меня нормальное.
Как бы ни обстояло дело в действительности, в самой идее о том, что превосходство человеческого разума над точной машиной достигается за счёт неточности разума, мне видится какое-то глубокое противоречие. Особенно, когда речь идёт о способности математика открывать неопровержимые математические истины, а не о его оригинальности или творческих способностях.
Что есть палиндром? — Да хрень полнейшая. — Не скажи. [Оревуар, родная Андорра! Уверо]вал — и вот погибаю. И собрались ко мне палиндромисты. И собрались ко мне минималисты. Концептуалисты и антиглобалисты. И начали совместно утешать.
Ну что теперь делать с этой коробкой? Она вся покоробится. Хочу высушить — и второй раз оставляю под дождём. Нет, это уже не коробка.
Скажите, пожалуйста, эта кисловодская вода не очень кислая?
[Дуб — шалаш буд]. А у тебя хокку разве все классические? 5–7–5? — Классические./ Все без исключения./ В том-то и прикол.
Когда б не рифмы, умер, право. Я мучительно напрягаюсь. Вот-вот, мне кажется, я вызову к себе образ того сибаритствующего молодчика, который это сказал. Вряд ли это Ходасевич… Нет, решительно не он! Он нервный, он не мог сказать «право». Не ямбом ли четырёхстопным? — Прошу учесть: я тоже собутыльник. Вытянешь ли под одеялом ногу — вдаль, где холодно (а потом станет тепло), или наоборот — согнёшь, выставив вбок колено, а стопу другой заложив за голень, — при каждом таком движении меняется мир. Я уж не говорю — ворочаться с боку на бок. И вдруг вспомнил: это сказал Бердников! Вот ведь козёл низкорослый!
