Зверь - [29]

—       Какое впечатление произвела тогда на вас Соланж Дюваль?

—       Лично на меня — никакое, господин председа­тель. Но я знал от товарищей, глухонемых, которые мог­ли ее видеть, что она была очень красивая девушка. Единственное, что мы, слепые, могли отметить — ее при­ятный голос. Но по некоторым интонациям — слух нас никогда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в заблуждение зрячих, скрывались железная воля и го­товность идти на все...

—      «На все» — что вы под этим подразумеваете? — спросил Виктор Дельо.

—    На брак с Жаком Вотье,— ответил свидетель.

—     Это дает основания предполагать,— заметил пред­седатель,— что чувство Соланж Дюваль к вашему това­рищу было искренним, когда она выходила за него за­муж. Ведь оно было у нее на протяжении многих лет?

—      Я в этом не так уверен, как вы, господин пред­седатель.

—    Что имеет в виду свидетель? — спросил его Дельо.

—     Ничего... или, точнее, по поводу этого деликатно­го пункта я хотел бы оставить свое мнение при себе.

—      Мсье Дони,— вмешался председатель,— вы сами захотели выступить в качестве свидетеля, и суд вправе ждать от вас точных, а не двусмысленных показаний. Высказывайтесь до конца.

—     Я действительно не могу, господин председатель. Жак все же был моим товарищем и, я сказал бы даже, моим протеже в течение многих лет.

—       Вы поклялись говорить правду, всю правду! — сурово сказал председатель.

—     Ну, будь что будет! — поколебавшись, сказал сле­пой.— Соланж Дюваль, к двадцати годам уже сложив­шаяся девушка, не могла любить Жака Вотье — сем­надцатилетнего неопытного мальчика. Я уверен в этом!

—     Вы можете доказать это суду?

—       Да, господин председатель: она сама мне много раз в этом признавалась.

—     Мсье Дони, обращаю ваше внимание на ответст­венность, связанную с подобными утверждениями.

—       Я осознаю всю ее меру, а также отдаю себе от­чет в том, что сейчас скажу. Мы с Соланж были одно­го возраста. Она знала, что в институте я был лучшим другом Жака. Поэтому она говорила мне некоторые ве­щи, которые никогда не осмелилась бы сказать мсье Роделеку или матери. Конечно, она испытывала глубо­кую нежность к Жаку, но до любви было еще далеко.

— А он? У вас было впечатление, что он любил эту девушку?

—      Трудно утверждать, имея в виду Жака, господин председатель. Он всегда был очень замкнутым. Никогда нельзя было знать, о чем он думает. Тройной недуг уси­ливал его скрытность, но я не решился бы сказать, что Жак мне всегда казался хитрым. У нас, незрячих, есть особое чутье, которое позволяет нам догадываться о настроениях окружающих, незаметно для них улавли­вать самые интимные их чувства. Их физический облик не вводит нас в заблуждение. Мы легче догадываемся об их моральных страданиях, потому что наше погру­женное во мрак сознание более сосредоточено.

—     Однако,— сказал Виктор Дельо,— вы ведь никог­да не слышали голоса слепоглухонемого Жака Вотье!

—     Вы забываете об осязании, господин адвокат! Вы и представить себе не можете его выразительную силу... После шести лет, проведенных вместе, я знал Жака Вотье наизусть. Мы «разговаривали» руками: его душа была для меня открытой книгой.

—     Вы же только что нам сказали, что никогда нель­зя было знать, о чем он думает,— заметил председа­тель.— Вы противоречите себе.

—      Нет, господин председатель! Я знаю, что говорю: именно потому, что только мне одному была доступна замкнутая его душа, могу утверждать, что некоторые вещи Жак скрывал от меня сознательно. Человек, спо­собный быть до такой степени скрытным в раннем воз­расте, впоследствии может быть способен на многое. Он, впрочем, и доказал это в Санаке спустя несколько ме­сяцев после того, как я перестал с ним заниматься. Факты, о которых я попытаюсь рассказать со всей прав­дивостью, и заставили меня попроситься в свидетели. Услышав их, суд поймет, почему я не удивился полгода назад, когда узнал из газет и по радио, что мой быв­ший протеже обвиняется в убийстве. Я долго колебался, прежде чем принять тяжелое для меня решение, кото­рое может серьезно отразиться на мнении присяжных. Из Альби в Париж к следователю я решил ехать только после того, как убедился, что Жак будет упорствовать в своем молчании. Для меня это был вопрос совести; должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак не способен совершить преступление, или, напротив, мне следует показать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отно­шению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязывал меня прояснить истину. Именно поэ­тому я здесь.

—     Суд вас слушает.

—        Это случилось двадцать четвертого мая тысяча девятьсот сорокового года около десяти часов вечера. Помню, это был чудесный весенний день. Наступал теплый тихий вечер. Закончивший вторым по классу ор­гана в консерватории, я должен был через два месяца окончательно расстаться с институтом и начать рабо­тать младшим органистом в соборе в Альби. Этим мес­том я был обязан всегдашней доброте мсье Роделека. Я прогуливался один в глубине парка, в котором мне бы­ли известны самые потаенные уголки, и мысленно сочи­нял пьесу для органа. Весь переполненный музыкой, я направился к дощатому домику, где я обычно набрасы­вал на картон пуансоном первые музыкальные фразы задуманного произведения. Этот домик без окон инсти­тутский садовник Валентин использовал как кладовую для инвентаря. Дверь была всегда заперта, но Вален­тин вешал ключ на гвоздь справа от нее. Я брал ключ, вставлял его в замок и заходил в домик, а уходя, запи­рал дверь на два оборота и вешал ключ на место. Кро­ме инвентаря и горшков с какими-то растениями там были простой деревянный стол и колченогий стул — как раз то, что мне было нужно. Поскольку окон в до­мике не было, Валентину, чтобы разобраться в своем хозяйстве, приходилось пользоваться керосиновой лам­пой, которая всегда стояла на столе, а рядом лежал коробок спичек. Лично у меня в этой лампе не было никакой нужды...