Зверь - [23]

Напротив, скамья, где сидели представители обви­нения, была очень оживленной: окруженный помощни­ками мэтр Вуарен, казалось, был в своей лучшей фор­ме. Он знал, что в этот первый день слушаний предпри­мет решительные шаги. Кроме того, он чувствовал, что его задачу существенно облегчит опасный генеральный адвокат Бертье, внешнее спокойствие которого вплоть до настоящей минуты не предвещало ничего хорошего для подсудимого.

Все это Даниель понимала лучше, чем кто бы то ни было из присутствующих. И против воли, несмотря на внутреннее сопротивление, она еще раз остановила взгляд на зверином облике обвиняемого. Чем больше она вглядывалась в Вотье, тем больше он казался ей законченным типом преступника, который бы был впол­не под стать галерее знаменитых убийц криминологи­ческого музея. Как же девушка, какой бы она ни была, могла согласиться стать женой подобного человека? Это было недоступно для ее понимания.

Но чувство отвращения, которое переполняло Даниель, сразу исчезло, как только председатель монотон­ным голосом вызвал седьмого свидетеля, который уже подходил к барьеру.

—      Томас Белл,— представился свидетель, о нацио­нальности которого можно было судить по ярко выра­женному акценту, золотым очкам и покрою костюма.— Родился девятого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года в Кливленде, в США. Национальность — американец.

—    Ваша профессия?

— Сенатор от штата Огайо, член Конгресса в Ва­шингтоне.

—       Господин сенатор, в качестве председателя суда я хотел бы публично выразить признательность одному из самых больших друзей нашей страны в Америке. Это обстоятельство усугубляет горечь возложенных на меня обязанностей. Нам известно, господин сенатор, что вы сами захотели специально прибыть во Францию, чтобы выступить в качестве свидетеля на суде. Уместно было бы попросить вас рассказать о сыне?

—        Джон был у меня единственным сыном,— начал сенатор в застывшей от напряженного внимания ауди­тории.— Ему досталась вся моя нежность с момента его появления на свет шестнадцатого февраля тысяча де­вятьсот двадцать пятого года в Кливленде, поскольку его мать умерла при родах. Он был прекрасным ребен­ком. Когда подрос, учился в Гарвардском колледже. Я хотел, чтобы он знал французский язык, и он свободно говорил на нем. Для практического пользования этим языком я давал ему читать лучших ваших писателей. Я старался передать ему свою любовь к Франции и обе­щал после окончания университетского курса отправить его для продолжения учебы в Париж. К несчастью, на­чалась вторая мировая война. Джону было восемна­дцать лет, когда мы узнали о катастрофе на Пёрл-Харбор. Несмотря на юный возраст, он, с моего одобре­ния, поступил на службу во флот Соединенных Штатов. Его зачислили в морскую пехоту, и через год он отпра­вился на Тихий океан, где прослужил всю войну и по­лучил четыре боевые награды. После капитуляции Япо­нии он демобилизовался и вернулся в Кливленд. На войне он возмужал и по возвращении решил заняться делами, связанными с экспортом продовольствия в Европу. Его работа была связана с частыми разъезда­ми между Вашингтоном, Чикаго, Сан-Франциско и Нью- Йорком. Сам я был поглощен работой в Конгрессе, и в последние годы мы виделись с Джоном редко и нерегу­лярно. Но всякий раз, когда мы встречались, это был настоящий праздник, мы проводили время как два то­варища. Я гордился своим сыном и думаю, что он тоже гордился своим отцом; он рассказывал мне обо всех своих делах. Самым интересным для него в его работе было то, что она давала ему возможность общаться с французскими кругами в Нью-Йорке. Я сказал ему, что понять по-настоящему французскую культуру, ментали­тет французов можно, только посетив вашу замечатель­ную страну, побывав во всех ее провинциях и городах. Именно в этот день было принято решение о его поезд­ке во Францию.

Несмотря на свое искреннее желание побывать во Франции, Джон все же немного колебался. Должен здесь упомянуть об одной из его слабостей: он влюбил­ся в какую-то танцовщицу с Бродвея, что мне совсем не нравилось. Лучшим способом расстроить это знаком­ство было поторопить его с отъездом. Спустя месяц я провожал его на теплоход «Грасс»; мне казалось, что он был очень счастлив. За несколько минут до того, как убрали трап, я спросил, сожалеет ли он о своей подру­ге с Бродвея. Со смехом он ответил: «О нет, папа! Я очень хорошо понял, почему ты торопил меня с отъез­дом. Ты был прав: эта девушка не для меня...» Обнимая его в последний раз, я сказал: «Может быть, ты скоро привезешь француженку? Кто знает... но я всем серд­цем желал бы этого!» Больше я Джона не видел. Я описал его таким, каким он был...

Простота, с которой были произнесены эти послед­ние слова, глубоко потрясла присутствующих.

—        Суд благодарит вас, господин сенатор, за то, что вы прибыли рассказать о столь привлекательной личности вашего единственного сына.

—    Господа присяжные,— подчеркнул мэтр Вуарен,— господин сенатор Белл не сказал вам, в каком душев­ном состоянии прибыл он свидетельствовать на этом процессе. Следует видеть в нем не отца, который думает об отмщении, а, скорее, друга Франции, прибывшего просить французский суд присяжных о справедливости, о том, чтобы подобная трагедия не повторилась в буду­щем. Присутствие господина сенатора в этом зале озна­чает, что американский народ устами одного из самых достойных его представителей спрашивает французский народ о том, смогут ли в дальнейшем славные сыновья Америки прибывать в нашу страну без риска быть уби­тыми. Проблема серьезная, господа присяжные, поду­майте об этом. Не забудьте, что, когда вы будете выно­сить приговор, на вас будет смотреть вся Америка!