Звать меня Кузнецов. Я один. - [73]

Он смотрел на меня, узнавая,

Не подвластный мышиной возне.

«О весна без конца и без края!» —

Волновалось и пело во мне.

Так летели мгновенья и годы,

Создавая виток за витком.

И пространство небесной свободы

В моём горле стояло, как ком.

Он смотрел, а потом равнодушно

Повернулся спиною ко мне,

И святое «Послушай! Послушай!»

Я напрасно кричал в тишине.

За окном ещё звёзды мелькали,

Но рождалось сиротство в груди.

«Вот и всё, — он сказал. — Поболтали»,

«А теперь, — он сказал, — уходи!»

Я упал ему в ноги, рыдая,

Золотыми словами звеня.

«Не гони!» — я кричал, умирая,

И тогда он ударил меня.

И глотая вселенское зелье,

Словно искра в безжалостной мгле,

Я не помню, как падал на землю

И как полз по осенней земле.

Я измерил овраги и горки,

Припечатал к земле ковыли…

И опять те же рамки и шторки,

Да иконы в столетней пыли.

И теперь в идиотской улыбке

Я одно откровенье таю:

«Я гостил у него по ошибке

И он понял ошибку свою».

На испод разрывая рубахи,

Я шепчу по случайным углам:

«Моё место в тюрьме и на плахе,

Под забором, на дне, но не там».

В ускользающей памяти роясь,

Я твержу для потехи живых:

«Это поезд, всего только поезд

С огоньками созвездий чужих».

Этот узел никто не разрубит,

Я напрасно о чуде молил.

Он меня никогда не полюбит,

Он меня никогда не любил.

2.

В безвозвратной пустыне разлуки

Я по стонущим рельсам бреду,

И срывают трамвайные дуги

За звездою другую звезду.

Я хватаюсь за воздух колючий,

На носки поднимаюсь опять.

Это счастье похоже на случай

И на время, бегущее вспять.

Из-за гор, из-за рек, из-за шторок,

Проклиная извечный бедлам,

Я бегу в этот бред, в этот морок,

По протаявшим в небе следам.

Что за жизнь? Не пойму и не знаю!

Но понять ещё силюсь пока,

И сожжённые книги листаю,

Где исток не забыла река.

Надомной и над ними всё гуще,

Всё страшнее смыкается ночь.

И я знаю: никто всемогущий

На земле мне не может помочь.

Я бросаю узлы и котомки

И стегаю вожжами коня…

Только рвутся, как струны, постромки

И надежды бегут от меня.

Тает след их в пурге заполошной

Не пройти ни коню, ни луне.

И смотрю я с тоскою острожной

В небеса, недоступные мне.

Я внимаю далёкому звуку,

Ту же тайну на сердце храня…

Может быть, он протянет мне руку,

Может быть, он полюбит меня…

*

Плюнул на славу, расстался с мечтой,

Стал ощущением света и звука.

Душу его составляло Ничто,

В этом была его смертная мука.

Могли он выжить? Наверное, мог…

Но ни строки, ни судьбы не исправил

В мире, где Дьявол светился, как Бог,

В мире, где Бог бесновался, как Дьявол.

*

Чётки дней перебираю,

Жгу последнюю свечу.

«Умираешь?» — «Умираю».

«Оставайся» — «Не хочу».

Я не плачу, Бога ради,

И не рву земную связь.

На столе лежат тетради,

Как живые, шевелясь.

Все страницы дышат бредом.

Их не сжечь, не утопить.

Между тем и этим светом

Невозможно долго жить.

*

Пустотой обернулась дорога.

Не кори меня, мальчик, не злись,

Ничего, что друзья от порога,

Как круги по воде разошлись.

Разлетелись мечты, и подруги,

Предсказанья пошли на ущерб.

Но круги превращаются в круги,

Просиявших в потёмках судеб.

Снова блещут небесные росы,

Снова свищут в ночи соловьи.

И, как древние каменотёсы,

Бьются с вечностью строки твои.

*

Владея огненным пером,

Он жил, как истина и совесть.

Хотелось вровень встать с Христом,

И Сатану заткнуть за пояс.

Под вечный свист троянских стрел,

Подобно смертному поклону,

Весь мир на щит его смотрел,

А он на мир, как на Горгону.

Владея словом и мечом,

Он жил божественно и сиро.

О чём он думал? Ни о чём!

И это тоже тайна мира.

Он обжигал зарёй уста,

Сводил с ума свою усталость.

И солнце мёртвого Христа

Над ним всё чаще поднималось.

В потёмках страх мерцал, как нож,

И хохотали чьи-то лица:

«Не ери себе. Ты весь умрёшь.

Ничто твоё не повторится!»

Он встал, как воин, на меже,

Тоску с презрением мешая.

Но что-то дрогнуло в душе,

Земную муку довершая.

Святой, великий, как народ,

Он рвал невидимые сети…

Но крестный путь на крестный ход

Он изменил.

   О, ужас смерти!

*

Возник в пыли немыслимый Атлант.

И, за чертой небесного разгула,

Открылась дверь, как в юности талант…

Но эта дверь нас тоже обманула!

Он опалил презрением уста.

Но испугавшись истинного слова, —

Ушёл в пустыню мёртвого Христа,

В пески тоски и морока чужого.

Нет, неспроста дорога пресеклась

И затянулась истово и туго:

Он к нам спешил, Пегаса оседлав,

А уезжал на ослике испуга.

*

Обнесла меня осень наследством,

Обложила промокшей бедой.

Облетает высокое детство

Золотою и ржавой листвой.

Грустный век! От плеча до запястья

Разучились бежать мураши.

Вот и мне для любви и участья

Не хватило сегодня души.

До последнего вдоха, до края,

Предающей поэтов мечты,

Ходят ночи и дни, умирая,

От великой своей красоты.

Заслонившись от Божьего лика,

Не найдя ни начал, ни концов,

Я бы умер без стона и крика,

Как сумел умереть Кузнецов.

Но любимая книга святится,

И надежда из книги встаёт:

«Раздражённо скрипят половицы,

Но одна половица поёт!»

Значит, нет ни конца, ни предела!

Юра! Юра! Во имя твоё

Я опять принимаюсь за дело,

Неподкупное дело своё.

*

То не ветер свистит на затоне,

Не преступники плачут в кино, —

Это ржут деревянные кони,

Убегая из ЦПКиО.

Налету разогнулась подкова.

Задрожали Москва и Сургут.

По России слова Кузнецова,

Словно черти от грома бегут.

Под забором страна умирает,

Над страной миллионы ворон;