Зуб мудрости - [10]

С кем ты прогуляла Всю прошлую ночь?

Как все возмутились! Какими взглядами стали переглядываться! Моя мама подбежала ко мне и зажала мне рот ладонью, чтоб оттуда не вырвалось еще какой-нибудь гадости.

– Уму непостижимо! – чуть не зарыдала от стыда моя мама.

– Где она могла такое услышать?

И выразительно посмотрела на дедушку Сему, который сидел в углу и единственный из всех шевелил губами, когда я пела. Вся родня повернулась к нему, устремив на несчастного уничтожающие взгляды. Дедушка Сема на нервной почве засвистел.

А я воспользовалась тем, что мама сняла ладонь с моего рта, и невинно предложила слушателям другую песенку, если эта им не нравится.

– Вот хорошо, деточка! Давай другую! – дружно загалдела вся родня. – А эту гадость выбрось из головы.

Я согласно кивнула, доставив этим им большое облегчение. И запела:

Понапрасну ломал я решеточку, Понапрасну бежал из тюрьмы.

Моя милая, родная женушка У другого лежит на груди.

Мама снова запечатала мой рот намордником. Дедушку Сему, который снова неосторожно зашевелил губами, когда я пела, вытащили из угла и поволокли на кухню. На расправу.

Они не ошиблись, научил меня этим песням дедушка Сема – позор семьи, жулик, вор и спекулянт, расхититель народного добра.

Незадолго до моего дня рождения я заболела свинкой. Так как мои мама с папой работают, а бабушка Сима сидит дома, в большой трехкомнатной квартире, где много воздуха и света, а она, бабушка, к тому еще врач с большим стажем, меня перевезли туда. У меня долго держалась высокая температура. Я капризничала. Плохо ела. Никак не засыпала. И дедушка Сема, который очень добрый, хотя все его ругают, сидел ночами возле моей кроватки, потому что у бабушки Симы не хватало нервов выносить мои капризы.

Чтоб ребенок уснул, ему поют колыбельные песни. Дедушка Сема знал это и тоже пел мне, раскачивая кроватку. Каждый поет, что знает. А что знает дедушка Сема, у которого вся жизнь – ожидание ареста, и отдыхал он только тогда, когда его, наконец, арестовывали, а потом, за большую взятку, отпускали на свободу? На моем дне рождения я попробовала повторить кое-что из его репертуара. И испортила праздник. А дедушку Сему подвела под большую неприятность. Мама пригрозила, что его ноги больше не будет в нашем доме, чтоб избавить ребенка от его тлетворного влияния.

А песни хорошие. Честное ленинское! Куда лучше тех, что мы разучиваем в школе. Там мне продолбили голову песней про пограничников, в которой слова не петь надо, а кричать, как военные команды:

Стой! Кто идет?

Стой! Кто идет?

Никто не проскочит!

Никто не пройдет!

Дедушка Лева, который строил московский метрополитен и поэтому имеет бесплатный пожизненный билет, самый мягкий и вежливый из всех моих дедушек, услышав, как я напеваю это, не выдержал и, покраснев, как будто у него случился инсульт, завопил на всю квартиру:

– Чему вас в школе учат? Такими песнями из вас воспитают тюремных надзирателей и лагерных охранников!

Воровские песни знают еще два человека в нашей семье. Прадедушка Лапидус – старый большевик, который сидел до революции и после, и дедушка Степан, по кличке «Душегуб». Он всю жизнь работал при лагерях. Но не за колючей проволокой, а снаружи. Он охранял и допрашивал заключенных. А как допрашивают в КГБ, лучше всех знал прадедушка Лапидус, которому там выбили все зубы и поломали несколько костей. Они оба знали одни и те же песни.

«Душегубом» дедушку Степана моя родня называет за глаза. Если бы сказать ему в глаза, он бы смертельно обиделся. А зачем обижать старого человека, хоть и бывшего палача, у которого повышенное кровяное давление и пониженная кислотность?

Но однажды в присутствии всей родни прадедушка Лапидус сказал ему это. Не прямо, конечно. А косвенно. И без всякой злости. Так что все поняли, а один лишь дедушка Степан ничего не заподозрил. И даже поддержал прадедушку.

Получилось очень тонко. Абсолютный цирк! Не зря я так обожаю моего старенького прадедушку Лапидуса. Конечно, с таким человеком и самому Ленину было не зазорно поддерживать близкое знакомство.

Оба старика заядлые шахматисты. Мы дома специально для них держим шахматную доску, чтоб им было чем заняться, когда заглянут к нам в гости. И как засядут! Клещами не оторвать! Не поднимутся, пока все не разойдутся по домам. Мама иногда прячет от них доску, чтоб они хоть как-то поддержали общий разговор.

Однажды они так увлеклись игрой в шахматы, что в глубокой задумчивости запели. И не какую-нибудь революционную песню. А

– воровскую. Лагерную. Я бы даже сказала, хулиганскую. Запели дуэтом. Вполголоса. Не для публики. А для себя. Слишком углубились в игру. Пели палач и жертва. Майор КГБ в отставке и бывший узник концлагеря, старый большевик. Запели лагерный фольклор. Да такой, что всем вокруг чуть уши не заложило. Спасло лишь то, что все, за исключением «Душегуба»-Степана, поняли, какой тонкий намек вложил в эту песню прадедушка Лапидус, и как попался на крючок бесхитростный дедушка Степан.

Лапидус держал над доской шахматную фигуру, раздумывая, куда бы ее поставить, и пока думал, затянул тоненьким дребезжащим голоском:

В этом доме не больница – Настоящая тюрьма.