Зрячая ночь. Сборник - [47]

Миша молча разблокировал дверь, я подхватила свою сумку, стоявшую в ногах, и вышла. На мгновение мы застыли друг напротив друга. Только теперь я заметила, что брат выглядел не слишком ухоженно. Светлая рубашка была выглажена кое-как и только с одной стороны. Бритье оставило на щеках красные полосы, как бывает, если долго отращиваешь щетину. Растрепанная прическа. Старые джинсы. Куча личных вещей в квартире, из которой он уехал задолго до моего последнего срыва.

Миша вернулся домой. А значит, Веры в его жизни больше не было. И это снова моя вина. Ругаться сразу перехотелось. Злость сдулась, как резиновый ежик с разодранным в клочья правым боком.

Брат смотрел на меня, и я не знала, что он видит. Я сама каждое утро терялась в догадках, что же покажется мне в зеркале на этот раз.

— Береги себя там, — все-таки проговорил он, но руку мне не подал.

Я кивнула и пошла к остановке. Своим ходом до деревни было добираться никак не меньше пяти часов. И время это стоило потратить на «работу над ошибками», как называл самостоятельный разбор полетов мой терапевт Леонид Васильевич. Ленечка. Леня. Лео. Ле.

Главный в списке тех, кому я сломала жизнь.

3

Но вместо обдумывания своего поведения всю дорогу в поезде я сидела у окна, прислушиваясь к мерному постукиванию, чуть покачиваясь в его такт. За окном проплывала глубинка, где-то залитая сочной зеленью, а где-то пыльная, тоскливая и шумная, заброшенная и суетливо-вокзальная. Но в каждом листочке, в каждой покосившейся постройке рядом с дорогой мне виделся дед.

На поезде мы ездили в деревню, когда я была совсем маленькой. Загружались в вагон, набирая с собой жаренных в масле пирожков, холодного молока, шипучей газировки и пачку газет. Никогда после мне не бывало так вкусно, как в душном купе поезда, везущего нас на деревню. Мишка с дедушкой громко спорили над вопросами кроссворда, я лопала пирожки, пытаясь не глядя угадать, какой из них с капустой, и запивала каждый кусочек молоком. Мама начинала готовить нам в дорогу дня за три, и этот жар с кухни, и ее раскрасневшиеся щеки, и руки в муке — все это было символом скорого пути.

Как мало нужно, если тебе шесть, лето только началось, а ты катишь на поезде бесконечные пять часов вместе с братом и дедушкой, лопаешь мамины пирожки, а впереди у тебя одно только счастье. Безоблачное, как лоскут синего неба, разорванный краем окна.

В этот раз пирожков у меня не было. И молока, и Мишки, разгадывающего кроссворды. И дедушки рядом тоже не было. Весь путь я балансировала на грани топкой дремы, то проваливаясь в нее, то вздрагивая и пробуждаясь. Во сне мне казалось, что я лежу на узкой кровати, пьяная, несчастная, голая, а потолок кружится перед глазами. Тошнота и стыд. Стыд и безотчетное желание выбежать вон из собственного тела.

— Ты требуешь от себя слишком многого, Тоня, — говорил Леонид Васильевич. — Не получается с работой — возьми перерыв, смени род деятельности. Вот чего тебе хочется?

А я смотрела на него, сидя в слишком мягком кресле, и крутила на языке имя.

«Леня. Ленечка. Ле-о-нид».

А ведь он и правда хотел мне помочь. Да что там — он первый, кто вообще задал мне этот вопрос:

— Чего тебе хочется?

— Вас, — только и могла ответить я, но промолчала.

В тот раз промолчала. Но вспоминать об этом было стыдно, и горько, и страшно. А вот ехать в поезде, отсчитывая шпалы и километры, это было мне по силам.

Я выбралась на перрон ближе к вечеру. В животе предательски урчало, собирался хмурый дождик. Я натянула капюшон толстовки, потопталась, разминая ноги, и направилась в сторону остановки. Бетонный перрон крошился под ногами. До деревушки оставалось еще семнадцать километров. Последний автобус уходил в шесть.

Я успела схватить в пыльном киоске бутылку воды и пачку сахарный крекеров, когда пыхтящее чудище, которое, если и называли общественным транспортом, то еще в прошлом веке, подвалило к ржавой коробке с табличкой «Воронки». Внутри было душно, пахло бензином, потертые пластмассовые сидения скрипели от каждого движения. А я продолжала вспоминать, как мы приступали к этому отрезку пути вместе — я, Мишка и дедушка. Как мы ворчали, морщились и корчили рожицы, забираясь внутрь, как дед ехидно перебрасывался словечками с водителем. И как жадно мы ловили потоки прохладного воздуха, когда автобус набирал скорость, скатываясь с горки.

Под ней-то — пологой, похожей на оплывшую верхушку кекса, — и пряталась деревушка Боброва гора. Когда-то она была центром целой волости, здесь строило усадьбы мелкое дворянство, после их занимали советские партийцы. Но время неумолимо к маленьким городам, что говорить о деревушке, до перестройки приписанной к совхозу?

Когда все рухнуло, осталась одна гора, как любил повторять дедушка — что ей станется, бабе этой, сидящей на самоваре? А деревня съежилась, совсем поплохела, отдавая себя по краешкам запустению и лесам. Остался десяток жилых домов, одноэтажная поликлиника и два магазина, работающих до пяти.

Об этом я вспомнила, выбираясь из недр автобуса, подкатившего к остановке, чтобы скоренько покинуть Боброву гору и направиться прочь, к цивилизации в лице химического завода и городка, который он кормит и травит.