Зрячая ночь. Сборник - [42]

Можно было возмущаться сколько угодно, можно было кричать, драться и бить посуду, но брат имел право на этот оценивающий, внимательный взгляд. Как и мама, решающая, что говорить, а что нет, своей неуравновешенной, несчастной дочке. По крайней мере той дочке, которая уехала из дома в никуда, лишь бы скрыться от демонов, которые копошились в ее голове.

Я медленно опустилась на стул.

— С сахаром? — Миша подвинул ко мне чашку, уже наполненную чем-то горячим и лимонным.

— Две ложки.

— Зубы не заболят? — Краешки губ чуть заметно дернулись в улыбке. — Ну, Тось, соберись. Сейчас мама придет уже. Знаешь, как она по тебе соскучилась. Ууу! Сильней меня даже. — И опустил тяжелую, горячую ладонь на мои холодные, влажные пальцы.

Я тяжело сглотнула, прогоняя слезы, уже закипевшие где-то в горле, зажмурилась и помотала головой, мол, хорошо, я смогу, я соберусь. Я покажу, что все со мной в порядке. Что мне уже можно вернуться домой. Что я уже способна видеть людей, помнящих меня прошлую, не знающих меня настоящую. Что маме больше не придется по мне скучать, и брату не нужно будет присылать мне денег дважды в месяц, и книгу я допишу, и забуду все старое, и буду готова к чему-то новому. Что я со всем справлюсь. Даже с тем, что дедушка умер в ноябре.

Мама пришла через час, шумная и радостная чуть больше, чем читалось по ее глазам. Точно как Мишка, она присматривалась ко мне, пытаясь разглядеть отголоски борьбы, а может и поражения. Но я была готова. Я уже знала, что дедушка уехал в деревню спустя неделю после моего побега.

— Это из-за меня он?.. — сжимаясь от ужаса, спросила я, но Мишка покачал головой.

— Нет, конечно. Он наоборот говорил, что ты молодец… Что это в тебе кровь Черныховская играет. Проветришься и вернешься. Сказал, сиднем сидя, дорогу свою не найти.

— Ну ты же нашел, — сказала и замерла, разглядывая первые морщинки, ниточками идущие от Мишиных глаз.

— Мужикам с этим легче, задолбался работать головой, работай руками. Устали руки? Включай голову. — Он шумно отпил чая. — Смена деятельности…

— Лучший отдых, да, — откликнулась я, повторяя любимую поговорку деда. — А у меня что-то ни рук, ни головы…

— Тось, ты не спеши, и не требуй от себя больше, чем можешь сейчас. Наладится все. — Ему, большому и сильному, было сложно говорить об этом.

Обидь меня кто-то во дворе, хоть пальцем тронь, Мишка любого бы со свету сжил, не оставив и мокрого места. Но что делать, если главному обидчику младшей сестренки по морде не дашь, потому что с детства еще обещал эту самую сестренку и пальцем не трогать? Даже если заслужила.

— Я пытаюсь, Миш… Видишь, к вам приехала.

— Это ты молодец, мама по тебе тоскует. Но не осуждает, — поспешно добавил он, заметив, как дернулась я, расслышав в его словах обвинение. — Так что перестань смотреть, будто на коврик написала… — Он отвернулся, делая вид, что выбирает печенюшку. — Мама все понимает. И тогда понимала, и потом…

— А ты?

— А мне жалко будет коврик, если что. Я его в Икее покупал.

Мы помолчали. Я крутила в пальцах белую кружку, поворачивая ее то белым боком, то красным пятном мака.

— А чашки эти тоже ты купил, хозяюшка?

Мишка хмыкнул, покачал головой.

— Не… Это мама привезла из деревни. В августе еще. — И замолчал, понимая, что проговорился.

— Зачем она ездила к деду в августе?

Мама ненавидела деревню. И дом этот, и сад, и трухлявый сарай, и каждую дощечку из тех, которыми там было выложено все вокруг. Я никогда особенно не вникала почему. Да и сама бывала там не так часто, просто чтобы порадовать дедушку. Ничего особенного в деревне не было. Обычное захолустье в десяток домов, разросшаяся неухоженная зелень, покосившиеся домишки, спивающиеся соседи. Но дедушка исправно ездил туда, то ли отдавая дань памяти той жизни, что была там прожита, то ли просто по привычке.

— Ну, ездила и ездила. Что такого?

Мишка никогда не умел мне врать. И ребенком, и выросшим уже в здорового мужика, он сразу покрывался красными пятнами, потел и мямлил.

— Миш, зачем мама ездила к деду? Он тогда уже болел?

— Типа того, — нехотя бросил брат и поспешил подняться. — Давай, чтоли, картошки почистим, мама придет, и сварим…

— Миш, ты же сказал, у него сердце. Ты же сказал, что все внезапно случилось. Он что еще летом слег? Миш! — Я уже кричала, срываясь на противные, истеричные нотки.

— Что «Миш»? — Широкая спина, которой он повернулся ко мне, закаменела. — Чего ты орешь-то? Не болело у него в августе сердце. Головой дедушка поехал, вот мама и рванула…

— Как головой? — Во рту снова стало горячо и сухо.

— Вот так. Нес какую-то чепуху. Мол, к нему там приходит кто-то. Вещи какие-то чужие в доме. Что ему недолго осталось. И чтобы мы свечки жгли за его здоровье…

— Он же атеист.

— Был. Вот мама и испугалась.

— Почему вы его не забрали оттуда?

— Забрали? — Мишка фыркнул, наклонился к ящику, вытащил пакет с картошкой. — Он мать и на порог не пустил. Раскричался, начал палкой махать. Уезжай, говорит, видеть тебя не хочу. Ведьма.

— Ведьма? На маму?

В этот момент мне показалось, что все услышанное — глупая шутка. Дед любил маму так сильно, что порой это казалось даже странным. Для него она навсегда осталась маленькой дочкой, поздней, а оттого долгожданной. Я прекрасно помнила, как он гладил ее по волосам перед сном и обязательно целовал в макушку, уходя к себе. Ее, взрослую женщину, мать двоих детей. И эта любовь, искренняя, нежная и всеобъемлющая, согревала всех кругом. Дед просто не мог выгнать дочь, приехавшую в гости. А значит, Мишка глупо шутит. А значит, дед живой, а все это дурацкий розыгрыш, придуманный, чтобы проверить меня на прочность.