Зрячая ночь. Сборник - [43]

— На маму. Даже чашку вот эту в траву швырнул, а мама и подобрала. Я сам не поверил. — Миша помыл картошку, выложил ее на полотенце и устало присел на край стола. — Позвонил ему, спросил, что за херня. Дед мне ответил совершенно нормальным голосом. Сказал, что в доме травит насекомых, а у мамы слабые легкие, и ей не нужно было приезжать. А я поверил. Дебил.

Слабая надежда испарилась так же быстро, как и пришла. Я помолчала, продолжая рассматривать чашку. Красный мак пульсировал на белом поле.

— Может, и правда травил? Может, надышался чем?

— А фиг его знает, Тось… В сентябре у меня проект был на сдачу. Я замотался, как сволочь. У мамы учебный год начался… Короче, очухались мы к концу октября. Звонили деду, он даже повеселее был. Сказал, что кошку завел, чтобы не скучно по вечерам было.

— Кошку?

— Ага. Белую с серым хвостом… — Потянулся, перевернул картофелины, чтобы они просохли с другого бока. — Короче, мы успокоились. А седьмого числа… Ну ты поняла.

Я кивнула, сделала над собой усилие и отложила чашку. Мак осуждающе покачал мне тяжелой, красной головой.

— Ты на похоронах был?

— Да. Там все быстро. Старый человек, все дела… Даже без вскрытия. Похоронили десятого. Дом закрыли и уехали…

— А кошка?

— Что кошка?

— Кошку-то отдали кому-то? Или с собой забрали? — Я оглянулась, ожидая увидеть, как из-под кухонного диванчика на меня внимательно смотрят два оранжевых глаза.

— Да не было там никакой кошки. Может, убежала. А может, ее вообще и не было никогда…

Образ белого пушистого тельца с большим серым хвостом померк, истончился и исчез. Вслед за дедушкой, который никогда больше не выйдет из своей комнаты, шаркая стоптанными тапочками, не поставит чайник, не станет шумно пить кофе с ложкой сгущенного молока и двумя печеньями. Я закрыла лицо ладонями, чтобы спрятать от Мишки абсолютно сухие глаза. Слезы — удел тех, кто еще надеется утешиться. Во мне такой надежды уже давно не стало.

Так мы и просидели в кухне, пока не пришла мама. Мишка, успевший почистить картошку, порезать ее, обсыпать приправами и поставить в духовку. Я, глотающая непролитые слезы. И кошка, которой может и не было никогда.

Мама открыла дверь своим ключом, и я вздрогнула от этого звука, словно кто-то выстрелил в воздух, предупреждая о надвигающейся беде. В каком-то смысле, мама и была бедой. Деятельная учительница, видящая в каждом материал для будущих свершений. Шаг влево, шаг вправо — всегда расстрел без права реабилитации. Но мы научились принимать в ней это, как все любящие готовы мириться с чужими особенностями, опираясь на безоговорочное право любви быть такой, какая она есть.

А кроме того, мама была оплотом надежности. Сколько я себя помнила, она приходила на помощь каждому, кто нуждался в ней. Тянула руку, хватала за шиворот и вытаскивала из любого болота. Всех, кроме меня. Сложно вытащить на твердую почву того, кто сам стал болотом. Рыхлым и мерзко пахнущим.

И пока мама входила в квартиру, стены которой помнили все наши ссоры и примирения, дни хорошие и дни плохие, я осматривалась кругом и пыталась вспомнить, какие вещи были здесь до моего побега. Этот ли чайник, как и новый ковер у дивана, как маленькая вазочка или вон тот горшок с цветком — символы, что жизнь в этих стенах продолжается?

— Привет, моя хорошая, — искренне, но слишком воодушевленно проговорила мама, опускаясь на стул и осторожно подхватывая мою руку своей. — Как добралась?

— Нормально. — Собственный голос был мне чужим, я попыталась улыбнуться, но щеки свело.

— Я ей рассказал, — встрял Миша, ставя перед мамой стакан с водой.

Она всегда пила чистую воду, смеялась, что вялые листочки нужно поливать, пыталась и меня приучить, но я жуть как не любила, когда в животе булькало. Особенно чистая вода.

Мама подняла голову к Мише, на мгновение они застыли так, теряя привычный облик, становясь просто уставшей от долгого дня женщиной, хрупкой, затянутой в офисный жакет, и мужчиной, еще молодым, но уже приближающимся к черте зрелости. Миша хмурился чуть виновато, комкал в руках кухонное полотенце в зеленый цветочек, а второй рукой опирался на спинку маминого стула. А та смотрела на сына снизу вверх, и лицо ее почти ничего не выражало. Растерянность только если. Растерянность и облегчение.

— Ну, все равно нужно было сказать. Я решил, лучше сразу, — пробурчал Миша, а мама кивнула. — И вроде бы ничего…

— Вообще-то, я все еще здесь.

Эта привычка говорить обо мне так, будто я не присутствую в комнате, была одной из причин моего отъезда. Если в двадцать брат с мамой говорят о тебе, как о маленьком ребенке, подхватившем противную, но не опасную болячку, ветрянку там какую-нибудь, то и уравновешенного человека может переклинить. Что уж говорить обо мне?

— Да, милая, прости. — Мама тут же отвернулась от Мишки. — Это хорошо, что ты знаешь… — И замолчала, подбирая слова.

Как сильно в тот момент мне хотелось закричать, схватить ее, притянуть к себе, сжать запястье так сильно, чтобы она почувствовала, как больно сейчас мне. Вопросы бурлили, как горный поток, срывающийся с вершины в конце весны. Почему я не знала, что дедушка болен? Почему мне не сообщили, что он умер? Почему мама не позвала меня с собой, когда ехала к нему в деревню, испуганная и растерянная? Неужели, в ней не пульсировала необходимость разделить беду с дочерью? Неужели я так отчаянно не нужна ей? Неужели за прошедший год все они научились жить без меня? Они — жить, а дедушка — сходить с ума и умирать?